обществе! А я-то полагал, что это такой нравственный урок, которого человек не забудет до своего смертного часа! Не думал, что ты можешь это сделать, Сэмми, не думал, что ты можешь это сделать!

Такие размышления оказались не под силу доброму старику. Он поднес ко рту стакан Сэма и выпил залпом.

— Что, полегчало? — спросил Сэм.

— Как будто, Сэмми, — отозвался мистер Уэллер. — Мучительное это будет испытание для меня в мои годы, но я довольно-таки жилист, а это единственное утешение, как заметил очень старый индюк, когда фермер сказал, как бы не пришлось его зарезать для Лондонского рынка.

— Какое испытание? — полюбопытствовал Сэм.

— Видеть тебя женатым, Сэмми, видеть тебя одураченной жертвой, воображающей по наивности, будто все очень хорошо, — объявил мистер Уэллер. — Это жестокое испытание для отцовских чувств, Сэмми, вот оно что.

— Вздор! — сказал Сэм. — Я не намерен жениться… Не расстраивайтесь. Вы, кажется, знаток в таких делах. Потребуйте свою трубку, и я вам прочту письмо. Вот!

Мы не можем сказать определенно, предвкушение ли трубки, или утешительное соображение, что фатальная склонность к женитьбе была фамильной чертой, успокоило чувства мистера Уэллера и утишило его скорбь. Мы скорее склонны предположить, что этот результат был достигнут благодаря обоим источникам утешения, ибо о втором он твердил тихим голосом, звоня тем временем в колокольчик, чтобы потребовать первый. Затем он освободился от верхней одежды и, закурив трубку и расположившись спиной к камину, чтобы пользоваться всем его теплом и в то же время прислоняться к каминной полке, повернулся к Сэму и с физиономией, значительно смягчившейся от благотворного действия табака, предложил ему «катать».

Сэм окунул перо в чернила, приготовляясь вносить поправки, и начал с весьма театральным видом:

— «Милое…»

— Стоп! — сказал мистер Уэллер, звоня в колокольчик. — Двойной стакан, как всегда, моя милая.

— Очень хорошо, сэр, — отвечала девушка, которая с удивительным проворством появилась, исчезла, вернулась и снова скрылась.

— Здесь как будто знают ваши привычки, — заметил Сэм.

— Да, — отозвался отец. — Я здесь бывал в свое время. Продолжай, Сэмми.

— «Милое создание…» — повторил Сэм.

— Уж не стихи ли это? — перебил отец.

— Нет, — ответил Сэм.

— Очень рад это слышать, — сказал мистер Уэллер. — Стихи ненатуральная вещь. Никто не говорит стихами, разве что приходский сторож, когда он является за святочным ящичком[106], или уорреновская вакса[107] да ролендовское масло[108], а не то какой-нибудь плаксивый парень. Никогда не опускайся до поэзии, мой мальчик! Начинай сначала, Сэмми!

Мистер Уэллер взял трубку с видом критическим и глубокомысленным, а Сэм начал снова и прочитал следующее:

— «Милое создание, я чувствую себя обмоченным…»

— Это неприлично, — сказал мистер Уэллер, вынимая изо рта трубку.

— Нет, это не «обмоченный», — заметил Сэм, поднося письмо к свечке, — это «озабоченный», но тут клякса. «Я чувствую себя озабоченным».

— Очень хорошо, — сказал мистер Уэллер. — Валяй дальше.

— «Я чувствую себя озабоченным и совершенно одур…» Забыл, какое тут стоит слово, — сказал Сэм, почесывая голову пером и тщетно пытаясь припомнить.

— Так почему же ты не посмотришь, что там написано? — полюбопытствовал мистер Уэллер.

— Да я и смотрю, — ответил Сэм, — но тут еще одна клякса. Вот «о», а вот «д» и «р».

— Должно быть, «одураченным», — сказал мистер Уэллер.

— Нет, это не то, — сказал Сэм, — «одурманенным» — вот оно что.

— Это слово не так подходит, как «одураченный», — серьезно заметил мистер Уэллер.

— Вы думаете? — осведомился Сэм.

— Куда уж там! — откликнулся отец.

— А вам не кажется, что в нем смысла больше? — спросил Сэм.

— Ну, пожалуй, оно понежней будет, — подумав, сказал мистер Уэллер. — Валяй дальше, Сэмми.

— «…чувствую себя озабоченным и совершенно одурманенным, обращаясь к вам, потому что вы славная девушка, и конец делу».

— Это очень красивая мысль, — сказал мистер Уэллер-старший, вынимая трубку изо рта, чтобы сделать это замечание.

— Да, мне тоже кажется, что оно неплохо вышло, — заметил Сэм, весьма польщенный.

— Что мне больше всего нравится в таком вот слоге, — продолжал мистер Уэллер-старший, — так это то, что тут нет никаких непристойных прозвищ, никаких Венер или чего-нибудь в этом роде. Что толку называть молодую женщину Венерой или ангелом, Сэмми?

— Вот именно! — согласился Сэм.

— Ты можешь называть ее грифоном, или единорогом, или уж сразу королевским гербом, потому что, как всем известно, это коллекция диковинных зверей, — добавил мистер Уэллер.

— Правильно, — подтвердил Сэм.

— Кати дальше, Сэмми, — сказал мистер Уэллер.

Сэм исполнил просьбу и стал читать, а его отец продолжал курить с видом глубокомысленным и благодушным, что было весьма назидательно.

— «Пока я вас не увидел, я думал, что все женщины одинаковы».

— Так оно и есть, — заметил в скобках мистер Уэллер-старший.

— «Но теперь», — продолжал Сэм, — «теперь я понял, какой я был регулярно безмозглый осел, потому что никто не походит на вас, хотя вы подходите мне больше всех…». Мне хотелось выразиться тут посильнее, — сказал Сэм, поднимая голову.

Мистер Уэллер кивнул одобрительно, и Сэм продолжал:

— «И вот я пользуюсь привилегией этого дня, моя милая Мэри, — как сказал джентльмен по уши в долгах, выходя из дома в воскресенье, — чтобы сказать вам, что в первый и единственный раз, когда я вас видел, ваш портрет отпечатался в моем сердце куда скорее и красивее, чем делает портрет профильная машина (о которой вы, может быть, слыхали, моя милая Мэри), хотя она его заканчивает и вставляет в рамку под стеклом с готовым крючком, чтобы повесить, и все это в две с четвертью минуты».

— Боюсь, что тут пахнет стихами, Сэмми, — подозрительно сказал мистер Уэллер.

— Нет, не пахнет, — ответил Сэм и продолжал читать очень быстро, чтобы ускользнуть от обсуждения этого пункта: — «Возьмите меня, моя милая Мэри, своим Валентином и подумайте о том, что я сказал. Моя милая Мэри, а теперь я кончаю». Это все, — сказал Сэм.

— Что-то очень уж неожиданно затормозил, а, Сэмми? — осведомился мистер Уэллер.

— Ничуть не бывало, — возразил Сэм. — Тут ей и захочется, чтобы еще что-нибудь было, а это и есть большое умение писать письма.

— Пожалуй, оно верно, — согласился мистер Уэллер, — и хотел бы я, чтобы твоя мачеха следовала при разговоре такому славному правилу. А разве ты не подпишешься?

— Вот тут-то и загвоздка! — сказал Сэм. — Не знаю, как подписаться.

— Подпишись — Веллер, — посоветовал старейший представитель этой фамилии.

— Не годится, — возразил Сэм. — Никогда не подписывают валентинку своей настоящей фамилией.

— Ну, тогда подпиши «Пиквик», — сказал мистер Уэллер. — Это очень хорошее имя и легко пишется.

— Вот это дело, — согласился Сэм. — Я бы мог закончить стишком, как вы думаете?

— Мне это не нравится, Сэм, — возразил мистер Уэллер. — Я не знавал ни одного почтенного кучера,