Тем временем мы уже входили в маленькую уютную церковь, в которую широкой рекой вливались верующие: по большей части рыбаки и члены их семейств.

Служба наверняка показалась бы современному эстету-модернисту — и тем более утонченному религиозному эстету — грубой и холодной; но на меня, мало знакомого с новейшими «достижениями» Лондонской церкви, возглавляемой soi-disant[7] «католическим» пастором, она подействовала как нельзя более умиротворяюще.

Правда, в ней не было пышных театральных процессий или смазливых юных хористов, изо всех сил старающихся не уронить себя перед строгими очами всей конгрегации. Молящиеся сами принимали участие в общей молитве и горячо подпевали без всякой помощи искусства, если не считать нескольких красивых голосов, выделявшихся в их нестройном пении, не давая пастве совсем сбиться с тона.

Зато здесь не было и в помине того холодного убийства благородной мелодики, заключенной в Библии и Литургии, путем мертвящего монотонного проговаривания текста без малейшего следа чувства, словно его читает механическая говорящая кукла.

Нет, молящиеся здесь именно молились, тексты — читались, а проповедь, венчавшая службу, именно произносилась. И когда мы выходили из церкви, я поймал себя на том, что невольно произносил слова Иакова, когда он «пробудился от сна своего»: «Истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! Это не что иное, как дом Божий, это врата небесные».

— Да, — проговорил Артур, словно отвечая на мои мысли, — все эти пышные службы «высокой» церкви быстро превращаются в чистой воды формализм. Все больше и больше верующих начинают воспринимать их как некий спектакль, на котором они всего лишь присутствуют как зрители. А уж для маленьких мальчиков-алтарников они просто пагубны! Они ведут себя на них как эльфы из балаганной пантомимы. Разряженные в пух и прах, они совершают бесконечные входы и выходы из алтаря, и неудивительно, что они, снедаемые тщеславием, держатся как надменные маленькие денди!

Зайдя по пути из церкви к Графу, мы нашли его с леди Мюриэл в саду. Эрик ушел прогуляться.

Мы присоединились к ним, и вскоре наш разговор опять перешел на проповедь, которую мы только что выслушали. Ее темой был самовлюбленный эгоизм.

— Боже, как мы все переменились с тех пор, — заметил Артур, — когда Пэйли дал свое крайне эгоистическое определение добродетели: «Это побуждение делать добро ближнему из страха перед Богом и ради снискания вечного блаженства»!

Леди Мюриэл пристально поглядела на него. Интуиция безошибочно подсказала ей то, чему меня научил долгий опыт общения с Артуром: чтобы заставить его высказать самые сокровенные свои чувства, нужно не поддакивать ему и не спорить, а просто слушать.

— В те времена, — продолжал он, — все помыслы людей буквально затопила громадная приливная волна эгоизма. Добро и Зло странным образом превратились в Прибыль и Убыток, а религия стала своего рода коммерческой сделкой. И мы должны быть благодарны нашим священникам за то, что они пытаются воскресить в нас более возвышенный взгляд на жизнь.

— Но разве обо всем этом не сказано в Библии? — удивленно спросил я.

— Сказано, но не во всей, — отвечал Артур. — В Ветхом Завете, несомненно, главными мотивами поступков являются воздаяния и наказания. Такое учение больше подходит детям, и израильтяне в ту эпоху, по-видимому, в интеллектуальном плане были малыми детьми. В раннем детстве мы тоже воспитываем детей таким же образом, но стремимся как можно раньше взывать к их врожденному чувству Добра и Зла; когда же этот этап пройден, мы обращаемся к высшей побудительной силе — к стремлению уподобиться Высшему Благу и соединиться с Ним. По моему суждению, сущность учения Библии в целом начинается со слов: «И будешь долголетен на земле» — и завершается призывом: «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный».

После этих слов наступила небольшая пауза, и Артур обратился к несколько иной теме:

— Взять, к примеру, гимнографическую литературу. Боже, до какой степени она напичкана эгоизмом! Право, трудно найти более яркие свидетельства духовной деградации, чем современные духовные гимны!

Я прочел строфу:

— Да, — грустно поморщился он, — строки весьма и весьма типичные. Вот и на последней проповеди о пользе благотворительности я не мог отделаться от той же мысли. Приведя уйму доводов в пользу благотворительности, проповедник заявил: «К тому же все, что вы жертвуете, вернется к вам сторицей!» Что, если столь бессмысленный аргумент предложить человеку, по-настоящему понимающему, что такое самопожертвование, и способному проявлять великодушие и даже героизм! Вспомним первородный грех! — продолжал он, и в его голосе все заметнее слышалась досада. — Разве можно найти большее доказательство первородного Милосердия к нашему народу, чем тот поразительный факт, что религия, которую мы исповедуем, на протяжении двух последних веков выродилась в некую коммерческую спекуляцию, а мы вопреки всему не утратили веру в Бога?!

— Ну, так не может долго продолжаться, — спокойно заметила леди Мюриэл, — если оппозиция не будет оставаться безгласной, если не произойдет то, что французы называют la cloture[8]. Тогда в каждом зале, аудитории или просто дружеском кругу этот вопрос будет горячо обсуждаться, не так ли?

— Хотелось бы надеяться, — отозвался Артур. — И хотя я вовсе не жду, что у нас вскоре будут узаконены «скандалы в благородном семействе», то бишь церкви, я просто хочу сказать, что сегодня священники обладают огромной привилегией, которую не всегда заслуживают и которой подчас ужасно злоупотребляют. Мы возводим нашего пастора на кафедру и заявляем ему: «Ну вот, можете стоять здесь и целые полчаса говорить все, что вам заблагорассудится. Мы постараемся не прерывать вас ни единым словом! Можете говорить все что хотите!» И что же мы получаем взамен? Пустопорожние разглагольствования, да еще такие, что, доведись вам услышать их за обедом, вы непременно скажете: «Он что, за дурака меня считает?»

Возвращение Эрика с прогулки как-то сразу оборвало прилив красноречия Артура, и, поболтав еще минут пять о каких-то незначащих пустяках, мы откланялись. Леди Мюриэл проводила нас до ворот.

— Вы заставили меня о многом задуматься, — серьезным тоном проговорила она, подавая Артуру руку. — Весьма признательна вам за визит!

Во вторник, когда Артур почему-то не захотел пойти со мной, я решил отправиться на прогулку, резонно рассудив, что не станет же он целый день сидеть за книгами, и я, скорее всего, увижусь с ним во Дворце за вечерним чаем. На обратном пути я подошел к станции как раз в то время, когда показался вечерний поезд. Я спустился вниз, чтобы посмотреть, не приехал ли он. Увы, когда поезд отошел от перрона, платформа была совершенно пуста, и я вспомнил, что, если я хочу поспеть к Графу к пяти часам, мне надо поторапливаться.

Подойдя к краю платформы, откуда начиналась шаткая деревянная лестница, ведущая наверх, я заметил двух пассажиров, которые, надо полагать, только что приехали, но странным образом ускользнули от моих глаз. Это были молодая дама и маленькая девочка; первая, насколько я мог судить по ее одежде, была гувернанткой, присматривавшей за малышкой, благородное личико которой лучше всякого платья свидетельствовало о том, что его обладательница принадлежит к более высокому классу, чем ее попутчица.

Личико девочки отличалось изяществом, но было усталым и печальным, являя собой повесть (я уже собрался прочесть ее) о болезнях и страданиях, переносимых кротко и терпеливо. В руке бедняжка держала маленький костыль и стояла, подняв головку и глядя на длинную лестницу, словно набираясь сил и смелости для столь трудного подъема.