— Дело сделано! — воскликнул Вице-Правитель. — Ловко, ничего не скажешь! Но что это там за шум на лестнице? — С этими словами он приоткрыл дверь, выглянул и протянул разочарованным тоном: — Это выносят багаж Барона!

— А что означает этот стук колес? — воскликнула Госпожа. Поглядев из-за гардин на двор, она со вздохом проговорила: — Карета Барона уже завернула за угол!..

В этот момент дверь распахнулась, в зале показалось круглое, толстощекое лицо, и голос, срывающийся от волнения, прокричал:

— У меня в комнате улитки расползлись! Я вас покидаю! — И дверь опять закрылась.

А в зале по-прежнему раздавались величественные звуки сонаты: это Артур, едва касаясь клавишей, наполнил всю мою душу нежными звуками бессмертной «Патетической сонаты»: и не успела еще умолкнуть последняя нота, как усталый, но счастливый путешественник пробормотал: «Доброй ночи!» — и отправился в спальню — на поиски подушки.

Следующий день пролетел очень быстро, в приятных хлопотах. Часть дня ушла на обустройство на новом месте, а другую заняла прогулка — с Артуром в роли провожатого — по окрестностям. Я пытался составить представление об Эльфстоне и его обитателях. Когда пробило пять пополудни, Артур предложил — на этот раз без всякого смущения — отправиться вместе с ним во Дворец, чтобы представить меня графу Эйнсли, который проводит здесь лето, и возобновить знакомство с его дочерью — леди Мюриэл.

Первое впечатление от этого благородного, величественного и вместе с тем радушного человека оказалось как нельзя более благоприятным: а та искренняя радость, которая вспыхнула на лице его дочери, когда она встретила меня словами: «Какой приятный сюрприз!», весьма кстати смягчили во мне последние остатки сердечных неудач и разочарований прежних лет, и во мне проснулось желание еще побороться с этим коварным миром.

Однако я заметил — и был очень рад этому — проявление куда более глубокого, чем обычная дружба, чувства в том, как она поздоровалась с Артуром, хотя встречались они, как я понял, почти каждый день, и беседа между ними, невольными участниками которой стали мы с графом, отличалась удивительной откровенностью и доверительностью, которые встречаются очень и очень редко, и то между старыми друзьями. Между тем мне было известно, что они познакомились совсем недавно, этим летом, которое еще только начинает клониться к осени, и я решил для себя, что объяснением этой странной близости может служить только Любовь, и ничто иное.

— Как было бы удобно, — со смехом заметила леди Мюриэл, а propos моих сетований насчет того, что ей приходится относить чашку чая графу, сидевшему в противоположном углу зала, — если бы чашка чая была совсем невесомой! Возможно, тогда дамам позволялось бы переносить их — ну хотя бы на небольшие расстояния!

— Нетрудно представить себе ситуацию, — отозвался Артур, — когда тела вообще лишены веса друг относительно друга, хотя каждый из них сам по себе и сохраняет свой собственный вес.

— Да, парадокс, ничего не скажешь! — произнес граф. — Объясни, как такое может быть. Мы в этом ничего не смыслим.

— Ну, допустим, этот дом, такой, каков он есть, вдруг поднимется на высоту несколько миллиардов миль над землей, и ему ничто не будет мешать: упадет он на нашу планету или нет?

Граф кивнул.

— Разумеется, хотя на это может уйти несколько веков.

— А чай там тоже будут подавать в пять вечера? — спросила леди Мюриэл.

— Да, и все прочее тоже, — отвечал Артур. — Обитатели дома будут жить обычной жизнью, взрослеть и умирать, а дом все еще будет падать, падать и падать! А теперь что касается относительного веса тел. Как вам известно, ни одно тело не имеет веса, за исключением тех, которые стремятся упасть и не могут. Вам все понятно?

Мы отвечали утвердительно.

— Хорошо. А теперь, если я возьму эту книгу и буду держать ее в вытянутой руке, я, разумеется, почувствую ее вес. Но если мы все будем падать, никто не сможет падать быстрее, чем остальные; в самом деле, что еще мы сможем делать, кроме как падать? Так вот, если моя рука будет падать с той же скоростью, что и книга, то книга никогда не выпадет из нее. И никогда не упадет на падающий пол!

— Да, представляю себе! — отозвалась леди Мюриэл. — Но нам остается лишь воображать себе все это! А как мы можем это проверить?

— Знаете, мне в голову пришла одна курьезная мысль, — вставил я. — А что, если к дому снизу привязать канат и тянуть его за этот канат на землю? Ведь тогда скорость движения дома будет выше, чем ускорение свободного падения, тогда как мебель — да и наши собственные персоны — будут падать с прежней скоростью и, таким образом, останутся далеко позади…

— Это означает, что мы взлетим под потолок, — заявил граф. — И неизбежным следствием этого будет сотрясение мозга.

— Чтобы избежать этого, — заметил Артур, — давайте прикрепим мебель к полу, а сами покрепче привяжем друг друга к креслам. И тогда мы сможем, как обычно, пить чай в пять часов вечера.

— Одно небольшое уточнение! — весело прервала его леди Мюриэл. — Нам придется крепко держать в руках чашки. А что же будет с чаем?

— Да, о чае я и забыл, — вздохнул Артур. — Ну, он, само собой, взлетит под потолок — пока вы как- нибудь его не выпьете!

— Ну, я думаю, чепухи на сегодня вполне довольно, — заметил граф. — Кстати, какие новости привез нам джентльмен из достославного града Лондона?

Я начал рассказывать последние новости, и беседа стала еще более непринужденной. Когда же Артур знаком показал мне, что нам пора, и мы, после душной комнаты окунувшись в вечернюю прохладу, побрели по берегу, наслаждаясь тишиной, нарушаемой лишь шорохом волн да доносившейся издалека старинной рыбачьей песней, не меньше, чем нашей странной беседой, затянувшейся допоздна.

Мы уселись на камни вокруг бухточки, до такой степени кишевшей всевозможными формами животной, растительной и зоофитной — или как там она называется — жизни, что я углубился в ее изучение, а когда Артур заявил, что нам пора возвращаться домой, я попросил оставить меня одного — понаблюдать за обитателями берега.

Между тем рыбачья песня раздавалась все ближе и ближе; их лодка стояла у самого берега, и я бы еще долго наблюдал за тем, как они выгружают на берег свой улов, если бы микрокосм, копошившийся у моих ног, не напомнил о себе более настойчивым образом.

Меня буквально заворожил огромный старый краб: в его манере двигаться, раскачиваясь из стороны в сторону, в пристальном взгляде выпученных глаз и в бесцельной стремительности движений было нечто, что напомнило мне Садовника, с которым подружились Сильвия и Бруно; и я, наклонившись, даже разобрал заключительные ноты мелодии его безумной песни.

Наступила тишина, которую прервал звонкий голосок Сильвии: «Не будете ли вы столь любезны позволить нам пройти?»

— Что-о? Опять за тем старым Нищим? — проворчал Садовник и запел: