– Если бы я хоть на момент поверил, что у него могла зародиться мысль о нашей гибели, я выгрыз бы ему все внутренности.
Но человек, произнесший эти слова, продолжал пребывать в бездействии.
Зато действовали Комитеты.
Учитывая, что дантонисты пользуются немалым влиянием в Конвенте, что их ставленник Тальен избран его председателем, в то время как друг Дантона Лежандр стал председателем Якобинского клуба, Комитеты решили нанести удар внезапно и в самое сердце.
Робеспьер, согласившийся покинуть Дантона и Демулена, предоставил Сен-Жюсту обширные материалы для обвинительного акта.
Вечером 10 жерминаля (30 марта) оба Комитета собрались на совместном заседании. Здесь-то и был составлен приказ, написанный на клочке конверта, приказ, скрепленный восемнадцатью подписями и определивший дальнейшую судьбу «снисходительных».
Отказались дать свою визу лишь двое: старик Рюль, недавно обнимавшийся с Дантоном, и Робер Ленде, член Комитета общественного спасения, симпатизировавший умеренным.
В этот день Дантон не поехал в Севр. Вместе со своей супругой он остался дома, на Торговом дворе.
Поздно вечером к нему, по поручению Рюля, зашел Панис и сообщил о совещании Комитетов.
– Чепуха, – сказал Дантон. – Они будут совещаться, совещаться до бесконечности, но так никогда и не примут решения. Они не осмелятся напасть на меня.
Панис уверял, что решение уже принято, и посоветовал немедленно бежать из Парижа.
Дантон размышлял. Бежать… Куда он может спрятаться, кто укроет его от всевидящего ока Комитета общественной безопасности?.. Жирондисты попробовали бежать…
Он заметил меланхолическим тоном:
– Мне больше нравится быть гильотинированным, чем гильотинировать других. – И затем прибавил фразу, ставшую бессмертной: – Да разве можно унести родину на подошвах своих сапог?..
…В эту ночь он не ложился в постель. Ему не хотелось быть захваченным врасплох. Вместе с ним бодрствовала и его дорогая Луиза. Они сидели в удобных креслах возле погасшего камина и слушали, как часы отстукивают секунды.
Час… Другой… Третий…
Жорж дремлет. Мысли, беспорядочно роящиеся в голове, перемешиваются с обрывками сновидений…
Вдруг он вздрагивает, как от удара. Смотрит на уснувшую Луизу. Затем в окно. На душе становится удивительно спокойно.
Ложная тревога! Не осмелились! Не пришли! Уже белый день!
…Часы пробили шесть раз, когда раздался громкий стук ружейных прикладов.
Луиза проснулась. Жорж обнял ее и сказал с улыбкой:
– Они оказались смелее, чем я думал.
С утра Париж был в оцепенении. Люди не верили своим ушам. Так вот на кого революция подняла руку! На Демулена – человека 14 июля, на Дантона – человека 10 августа! Кто же еще арестован?.. Называют Филиппо и Делакруа… Всех их свезли в Люксембургскую тюрьму…
Впрочем, удивление было недолгим. Тружеников ждали обычные заботы. В конце концов кто такой Дантон? О Дантоне они давно уже стали почему-то забывать…
Робеспьер и Сен-Жюст могли не беспокоиться об общественном мнении.
Иное дело – Конвент.
Здесь Комитеты ждали противоборства, и ожидания их не были обмануты.
Едва лишь началось заседание 11 жерминаля (31 марта), как на трибуну поднялся Лежандр.
– Граждане, – с волнением сообщил он, – сегодня ночью арестованы, четверо членов Конвента. Один из них – Дантон. Имен других я не знаю; да и что нам до имен, если они виновны? Но я предлагаю, чтобы их вызвали сюда, и мы сами обвиним или оправдаем их… Я верю, что Дантон так же чист, как и я.
Послышался ропот. Кто-то потребовал, чтобы председатель сохранил свободу мнений.
– Да, – ответил Тальен, – я сохраню свободу мнений, каждый может говорить все, что думает. Мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу.
Это было поощрение Лежандру и угроза его противникам.
Один из депутатов попробовал протестовать: предложение Лежандра создавало привилегию. Ведь жирондисты и многие другие после них не были выслушаны, прежде чем их отвели в тюрьму. Почему же должны быть два разных подхода?..
В ответ раздался свист и топот. И вдруг послышались крики:
– Долой диктаторов! Долой тиранов!
Робеспьер, бледный, но спокойный, ждал и внимательно прислушивался. Когда положение стало угрожающим, он взял слово.
– По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством… Лежандр, по-видимому, не знает фамилий арестованных лиц, но весь Конвент знает их. В числе арестованных находится друг Лежандра Делакруа. Почему же он притворяется, что не знает этого? Потому, что понимает: Делакруа нельзя защищать, не совершая бесстыдства. Он упомянул о Дантоне, думая, вероятно, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим никаких привилегий, мы не хотим никаких кумиров.
Раздались аплодисменты. Оратор овладевал настроением Конвента. Он продолжал:
– Именно теперь нам нужны мужество и величие духа. Люди низменные и преступные всегда боятся падения им подобных, потому что, не имея перед собой ряда виновных в виде барьера, они остаются более доступными для опасности; но если в этом собрании есть низменные души, то есть здесь и души героические, ибо вы руководите судьбами земли.
Эта умело построенная и вовремя сказанная речь решила исход борьбы в Конвенте. Никто не осмелился оспаривать слов Робеспьера. Лежандр отступил и пробормотал несколько трусливых извинений.
Тогда поднялся Сен-Жюст и среди гробового молчания прочитал обвинительный акт.
Этот акт был плодом коллективного творчества. Много бессонных ночей стоил он Неподкупному и его юному другу.
Давно уже Робеспьер собирал материалы против Дантона. Он систематически заносил в свои блокноты наблюдение за наблюдением, штрих за штрихом. И вот теперь он передал эти драгоценные заметки в неумолимые и верные руки. Сен-Жюст составил из них документ в форме обращения к Дантону. Когда он читал, казалось, что обвиняемый находится в зале.
Сен-Жюст ничего не забыл своему отсутствующему врагу. И интриги с Мирабо, и деньги, полученные от двора, и попытки спасти королевское семейство – все, как в калейдоскопе, проходило перед изумленным Конвентом. Переговоры с Дюмурье… Союз с Жирондой… Двусмысленная кампания «мира» и «милосердия»… Шашни с подозрительными иностранцами… Непомерное увеличение личных богатств… Здесь было все, все, кроме того, что хоть в какой-то мере могло обелить подсудимого или объяснить его поступки.
Особенно резко заклеймил Сен-Жюст оппортунизм Дантона.
–
Ты говорил, что революционная мораль – проститутка, что слава и потомство – глупость, что честь – смешна; это воззрения Катилины. Если Фабр невиновен, если были неповинны Дюмурье и герцог
