– Да здравствует республика!
А кое-кто с ехидством обращался к бледному обессилевшему журналисту:
– Ну, как дела, папаша Дюшен?.. Где же твои прославленные трубки?..
С какой быстротой и ловкостью сокрушили робеспьеристы Эбера! Причем произошло это в дни, когда Неподкупный был болен. Всю операцию провел юный Сен-Жюст, специально для этого прибывший из армии.
Само собой понятно, что никогда не удалось бы Сен-Жюсту добиться такого успеха, не подготовь его предшествующие события.
Уже с ноября-декабря 1793 года эбертисты начали мало-помалу отделяться от левых якобинцев, а Эбер все сильнее расходился с Шометом, истинным патриотом, стойким защитником интересов трудящихся масс. В политике «папаши Дюшена» все отчетливее звучали нотки непоследовательности и авантюризма.
Эбер думал разрешить сложные проблемы революции с помощью одной лишь «национальной бритвы». Считая необходимым заменить Революционный трибунал стихийным народным самосудом, обрекая на смерть торговцев и предпринимателей, эбертисты не делали различий между крупными спекулянтами и мелкими уличными продавцами зелени. Выступая открыто против Дантона, Эбер, по существу, метил в Робеспьера. «Ультрареволюционеры» замыслили свержение революционного правительства.
Но в решающий момент народ не услышал их призывов.
Восьмого вантоза (26 февраля) Сен-Жюст с трибуны Конвента провозгласил программу дальнейшего углубления революции. Он предложил конфисковать всю собственность врагов республики и безвозмездно передать ее в руки неимущих санкюлотов по спискам, составленным Комитетом общественного спасения.
Конвент утвердил предложение Сен-Жюста.
Шомет назвал вантозские декреты «благодетельными, одними из самых спасительных, какие только существуют».
Робеспьеристы показали простым людям, кто их истинные друзья.
Поэтому, когда неделю спустя встревоженные эбертисты попытались поднять восстание, их никто не поддержал. Народ не пожелал подниматься против якобинского Конвента и робеспьеровского Комитета. Шомет от имени Коммуны выразил заговорщикам порицание. Еще в более резкой форме отринул эбертистов Якобинский клуб.
Вот тут-то революционное правительство внезапно их и прихлопнуло.
– Для задержания виновных приняты меры, – сказал Сен-Жюст 23 вантоза (13 марта). Этой же ночью Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и другие подверглись аресту. Вскоре к ним присоединили «Анахарсиса» Клоотса и группу подозрительных иностранцев.
«Эбертистский натиск» был ликвидирован. 4 жерминаля (24 марта) Революционный трибунал приговорил почти всех обвиняемых к смертной казни.
Разгром и смерть эбертистов воодушевили «снисходительных». Они оказались правы! И разве не они первые заметили величину опасности? Особенно буйную радость проявлял Камилл Демулен. Забыв о требованиях «милосердия», за которые так недавно ратовал «Старый кордельер», неустойчивый журналист аплодировал стуку гильотины и в самый день казни публично предложил, чтобы макеты трубок «отца Дюшена» на пиках пронесли по Парижу.
Только один деятель фракции не проявлял никаких признаков восторга. То был вождь «снисходительных» Жорж Дантон.
События конца вантоза – начала жерминаля погрузили его в глубокую задумчивость и тоску. Он протестовал против издевательств над поверженной фракцией. В своей последней речи, произнесенной в Конвенте 29 вантоза (19 марта), он пытался всех примирить, он заговорил даже – впервые в жизни –
Защищая Коммуну, которая объединяла самых злейших врагов «снисходительных», Дантон удивил «болото». Председатель Конвента старик Рюль, желая ответить на упрек в излишней строгости своей речи по отношению к делегатам Коммуны, попросил Дантона временно занять председательское кресло.
– Нет, почтенный старец, – возразил трибун, – ты сам занимаешь его по праву. Я говорил не против тебя, а о возможном впечатлении от твоей дурно понятой речи. Прости меня: я бы простил тебе подобную ошибку. Считай меня братом, который свободно высказал свое мнение.
Растроганный Рюль бросился в объятия Жоржа.
Умилительная сцена! Некоторые депутаты даже прослезились. А некоторые недоумевали. Что же произошло с этим бесстрашным волком, с этим Марием?.. Почему вдруг он заговорил о всеобщем примирении и покинул своих?..
После 29 вантоза Дантон снова замолчал, и на этот раз окончательно. Он отошел от политики. Все свое свободное время он делил между Севром и Шуази.
«…Марий потерял смелость. Он не хочет больше нас защищать…» – так писала Люсиль Демулен своему другу Фрерону, находившемуся в командировке.
– Дантон спит, – возражал Камилл, – но это сон льва. Он проснется и спасет всех нас.
Камилл ошибался. Спячка становилась все более глубокой. Она превращалась в летаргию.
Жорж Дантон долгое время вел хитрую и тонкую игру. Когда он увидел, что его путь расходится с дорогой санкюлотов, он перестал искать поддержку на улице. Он думал выкрутиться, спрятавшись за сеть парламентских и клубных интриг. Гораздо более проницательный, чем все его товарищи, Дантон сознавал силу Робеспьера. Поэтому он никогда открыто не выступал против него. Убедившись, что не может осилить Неподкупного, он попытался его привлечь. Но было поздно: игра раскрылась. Тогда Жорж исподволь повел дело к тому, чтобы найти общий язык с эбертистами, правильно рассчитав, что союз с ними, заключенный в критический момент, сможет создать для правительства серьезную угрозу. Но Робеспьер прекрасно раскусил тактику своего прежнего союзника. И недаром он считал «ультрареволюционеров» и «снисходительных» двумя концами одной контрреволюционной цепи.
Первого жерминаля, в день, когда начался процесс эбертистов, Неподкупный произнес слова, не оставлявшие сомнений в его истинных планах в отношении к дантонистам:
– Если завтра же или даже сегодня не погибнет
Только глухой мог не услышать этих слов, только безумный мог не постичь их смысл. Дантон все понял. Падение эбертистов с неизбежностью вызывало падение «снисходительных». Мечтавший нейтрализовать Робеспьера сам оказался изолированным и обреченным на гибель.
Представив себе все это, Жорж погрузился в апатию отчаяния.
Поэтому-то Демулен и его единомышленники, издевавшиеся над «трубками папаши Дюшена», никак не могли встретить у него ни сочувствия, ни поддержки.
Кумир пал
Та резкость, с которой Робеспьер ставил вопрос о «последней клике», имела весьма веские основания. Противоречия между робеспьеристами и дантонистами достигли апогея и завели правительство в полный тупик. В области внешней политики «снисходительные» требовали немедленного заключения мира, мира во что бы то ни стало. Робеспьер всегда был врагом войны. Но говорить о мире сейчас – значило
