— Знаю. Денег. Свободы, которую они дают, — рассеянно обронил Ахимас, додумывая детали последующих действий.

Она потрясенно уставилась на него.

— Откуда вы знаете?

— Сам таков, — коротко ответил он. — Так сколько вам нужно денег, чтоб вы наконец почувствовали себя свободной?

Ванда вздохнула.

— Сто тысяч. Я давно это высчитала, еще когда дурочкой была и уроками музыки перебивалась. Не буду про это… Неинтересно. Я долго в бедности жила, почти в нищете. До двадцати лет. А потом решила: все, хватит. Стану богатой и свободной. Три года с тех пор прошло.

— И как, стали?

— Еще столько же и стану.

— Стало быть, тысяч пятьдесят уже есть? — усмехнулся Ахимас. Певичка ему определен по нравилась.

— Есть, — засмеялась она, но уже без горечи и вызова, а задорно, как пела свои парижские шансонетки. Это ему тоже понравилось — что не упивается жалостью к себе.

— Могу сократить вашу каторгу по меньшей мере на полгода, — сказал он, поддевая серебряной вилочкой устрицу. — Общество собрало на подарок десять тысяч.

По выражению вандиного лица Ахимас понял, что она не в том настроении, чтобы рассуждать хладнокровно, и сейчас пошлет его к черту вместе с десятью тысячами, а потому поспешил добавить:

— Не отказывайтесь, будете жалеть. К тому же вы не знаете, о ком идет речь. О, мадемуазель Ванда, это великий человек, такой человек, за ночь с которым многие дамы, причем из самого хорошего общества, сами заплатили бы немалые деньги.

Он замолчал, зная, что теперь она не уйдет. Еще не родилась женщина, у которой гордость была бы сильнее любопытства.

Ванда сердито смотрела исподлобья. Потом не выдержала, фыркнула:

— Ну говорите же, не томите, змей рязанский.

— Сам генерал Соболев, несравненный Ахиллес и рязанский помещик, — с важным видом произнес Ахимас. — Вот кого я вам предлагаю, а не какого-нибудь купчину с брюхом до коленок. Потом, в свободной жизни, еще мемуар напишете. Десять тысяч да Ахиллес в придачу — по-моему, неплохо.

По лицу певички было видно — колеблется.

— И еще кое-что вам предложу, — уже совсем тихо произнес, даже прошептал Ахимас. — Могу раз и навсегда избавить вас от общества герра Кнабе. Если, конечно, пожелаете.

Ванда вздрогнула. Спросила испуганно:

— Кто ты, Николай Клонов? Ты ведь не купец?

— Купец-купец. — Он щелкнул пальцами, чтобы подали счет. — Лен, ситец, парусина. По поводу моей осведомленности не удивляйтесь. Общество поручило мне важное дело, а в делах я люблю доскональность.

— То-то ты вчера так пялился, когда я с Кнабе сидела, — неожиданно сказала она.

Наблюдательна, подумал Ахимас, еще не решив, хорошо это или плохо. И то, что стала говорить ему «ты», тоже требовало осмысления. Что будет удобнее — доверительность или дистанция?

— А как ты можешь меня от него избавить? — жадно спросила Ванда. — Ты ведь даже не знаешь, кто он… — И, словно спохватившись, перебила сама себя. — С чего ты вообще взял, что я хочу от него избавиться?

— Дело ваше, мадемуазель, — пожал плечами Ахимас, решив, что дистанция в данном случае эффективнее. — Ну так что, согласны?

— Согласна. — Она вздохнула. — Что-то мне подсказывает: от тебя все равно не отвяжешься.

Ахимас кивнул:

— Вы очень умная женщина. Завтра сюда не приезжайте. Вечером, часов с пяти, будьте у себя. Я заеду к вам в «Англию», мы обо всем окончательно договоримся. И уж постарайтесь быть одна.

— Я буду одна. — Она смотрела на него как-то странно, он не понимал, что означает этот взгляд.

Внезапно спросила:

— Коля, а ты меня не обманешь?

Даже не сами слова — интонация, с которой они были произнесены, вдруг показались Ахимасу до замирания сердца знакомыми.

И он вспомнил. В самом деле — deja vu. Это уже было.

То же самое сказала когда-то Евгения, двадцать лет назад, перед ограблением железной комнаты. И про прозрачные глаза — тоже она, девочка Женя, в скировском приюте.

Ахимас расстегнул крахмальный воротничок — что-то дышать стало трудно.

Ровным голосом произнес:

— Честное купеческое. Итак, мадемуазель, до завтра.

В гостинице Ахимаса дожидался нарочный с депешей из Петербурга.

24 июня, в четверг, Ахимас, одетый в полосатую визитку, с набриолиненным пробором и в соломенном канотье, с самого утра крутился в вестибюле «Дюссо». Успел наладить деловые отношения с портье, швейцаром и уборщиком, который обслуживал крыло, предназначенное для высокого гостя. Налаживанию отношений способствовали два обстоятельства: во-первых, карточка корреспондента «Московских губернских ведомостей», доставленная от господина Немо, а во-вторых, щедрая подмазка (портье получил четвертную, швейцар десятку, уборщик трешницу). Самой полезной инвестицией оказалась именно трешница — уборщик тайком провел репортера в 47-ой.

Ахимас поахал на роскошную обстановку, посмотрел, куда выходят окна (во двор, в сторону Рождественки, очень хорошо), обратил внимание на несгораемый шкаф, встроенный в стену спальни. Это тоже было удачно — не придется переворачивать все вверх дном в поисках денег. Портфель, разумеется, будет лежать в сейфе, а замок самый что ни на есть обычный, бельгийский «Ван-Липпен», пять минут возни. В благодарность за услугу корреспондент «Московских ведомостей» дал уборщику еще полтинник, да так неудачно, что монета выпала и закатилась под диван. Пока малый ползал на карачках, Ахимас поколдовал над шпингалетом боковой створки окна: подвинул так, чтобы еле-еле держался. Чуть снаружи подтолкнуть, и окно раскроется.

В половине шестого Ахимас с репортерским блокнотом в руке стоял у входа в толпе корреспондентов и зевак, наблюдая приезд великого человека. Когда Соболев в белом мундире вышел из кареты, в толпе попытались крикнуть «ура», но герой глянул на москвичей так сердито, а адъютанты замахали так отчаянно, что овация скисла, толком не развернувшись.

Белый Генерал показался Ахимасу удивительно похожим на сома: набыченный лоб, глаза чуть навыкате, длинные усы и широкие бакенбарды вразлет, несколько напоминающие жабры. Но нет, сом ленив и добродушен, а этот повел вокруг таким стальным взглядом, что Ахимас немедленно перевел объект в разряд крупных морских хищников. Рыба-молот, никак не меньше.

Впереди плыла рыба-лоцман, бравый есаул, свирепо рассекавший толпу взмахами белых перчаток. По обе стороны от генерала шли по трое офицеров. Замыкал шествие камердинер, который, однако же, от дверей повернул обратно к экипажу и стал руководить разгрузкой багажа.

Ахимас успел заметить, что Соболев несет в руке большой и, кажется, довольно тяжелый портфель телячьей кожи. Комично: объект сам притащил гонорар за свое устранение.

Корреспонденты бросились за героем в вестибюль, надеясь хоть чем-то поживиться — задать вопросец, усмотреть какую-нибудь детальку. Ахимас же повел себя иначе. Он неспешно приблизился к камердинеру и уважительно покашлял, как бы объявляя о своем присутствии. Однако с расспросами не лез, ждал, пока обратят внимание.

Камердинер — старый, обрюзгший, с сердитыми седыми бровями (Ахимас знал всю его биографию, привычки и слабости, включая пагубную предрасположенность к утреннему похмелению) — недовольно покосился на ферта в соломенной шляпе, но деликатность оценил и милостиво повернулся вполоборота.

— Корреспондент «Московских губернских ведомостей», — немедленно воспользовался предоставленной возможностью Ахимас. — Не смея обременять его высокопревосходительство докучными расспросами, хотел бы все-таки от имени москвичей поинтересоваться, каковы намерения Белого Генерала по случаю посещения первопрестольной? Кому же и знать как не вам, Антон Лукич.

— Знать-то знаем, да не всякому говорим, — строго ответил камердинер, но было видно, что польщен.

Ахимас раскрыл блокнот и изобразил готовность благоговейно записывать каждое драгоценное слово. Лукич приосанился, перешел на возвышенный стиль речи:

— Сегодня отдохновение намечено. Устали после маневров и железнодорожного путешествия. Никаких визитов, никаких званых вечеров и, упаси боже, не велено подпускать вашу братию. Адресов, депутаций тоже ни-ни. Ужин велено в гостиничной ресторации заказать, на половину девятого. Ежели хотите посмотреть — берите столик, пока не поздно. Но глазеть только издали и с вопросами не лезть.

Молитвенно приложив руку к груди, Ахимас сахарно осведомился:

— А каковы виды его высокопревосходительства на вечер?

Камердинер насупился:

— Не моего ума дело и тем более не вашего.

Отлично, подумал Ахимас. Деловые встречи у объекта начинаются завтра, а нынешний вечер, кажется, и в самом деле посвящается «отдохновению». Тут наши интересы совпадают.

Теперь следовало подготовить Ванду.

Она не подвела, ждала у себя на квартире и была одна. На Ахимаса взглянула как-то странно, будто ждала от него чего-то, но когда гость заговорил о деле, взгляд барышни стал скучающим.

— Договорились ведь, — небрежно обронила она. — Чего рассусоливать? Я, Коля, свое ремесло знаю.

Ахимас осмотрел комнату, являвшуюся одновременно гостиной и будуаром. Все было, как надо: цветы, свечи, фрукты. Себе певичка запасла шампанского, но не забыла и про бутылку «шато-икема», о чем была предупреждена накануне.

В бордовом платье с низким вырезом, обтянутой талией и будоражащим воображение турнюром, Ванда была умопомрачительно соблазнительна. Так-то оно так, но клюнет ли рыбина?

По рассуждению Ахимаса, должна была клюнуть.

1) Ни один нормальный, здоровый мужчина вандиного натиска не выдержит.