Лидюша. И сейчас войдя к нам, она сразу как-то потемнела при виде слез на лице своей любимицы.

— Вот неугодно ли, полюбуйся, Оля, — раздражительно говорить тетя Лиза, которая, видя, что ничто не может унять мои слезы, сердится снова, — полюбуйся, как отличается твоя любимица! Ни Закона не выучила, ни басни, ничего! А теперь плачет — унять не могу.

— Ай-Ай-Ай! Нехорошо, девочка! — говорить тетя Оля. — Ведь если так продолжаться будет, то папа и прав, пожалуй, что мы тебя воспитывать не умеем…

— Кто справится с такою капризницей! — сердитым голосом говорить тетя Лиза.

— Ну, даст Бог, исправится наша Лидюша, — примиряющим тоном отвечает снова моя крестная и ласково приглаживает мои кудрявящиеся волосы рукою. — Вот приедет гувернантка и…

— Гувернантка, а? Какая гувернантка? — испуганными звуками вырывается из моей груди. — Что ты сказала, тетя? Повтори, что ты сказала, про какую гувернантку ты сказала! — задыхаясь от волнения, тормошу я тетю.

— Ну, чего ты волнуешься? Успокойся, пожалуйста, — говорить тетя Лиза. — Я давно хотела сказать тебе… что… что папа пригласить тебе гувернантку… Он находит, что наши занятия идут не так правильно, как бы он хотел.

И горькая улыбка кривит губы моей второй матери. Я понимаю, что значить эта улыбка. Давно уже замечаю я, что что-то неладное творится у нас в доме. Папа как-то разом изменился к тете Часто он говорить ей колкости и она отвечает ему тем же. А иногда, я слышу, они ссорятся даже, и тогда голоса и их, звучат раздраженно и громко по всему дому. Я не помню, как это началось и когда. Но теперь решительно не проходить ни одного дня, чтобы они не поговорили крупно.

И, Господи, до чего я страдаю в такие минуты!

Я люблю их обоих, ужасно люблю. «Солнышко» значительно больше, конечно, но и тетю Лизу люблю, как вряд ли можно любить родную мать. И поэтому, когда я слышу, что двое любимых мною людей ссорятся из за чего-то, я невыносимо страдаю. Теперь уже они не называют друг друга «Алешей» и «Лизой», нет: «Алексей Александрович» и «Елизавета Дмитриевна»… Ах, как все это звучит печально и уныло!

Однажды я подкралась к дверям террасы и услышала фразу, сказанную папой:

— «Нет, положительно вы не умеете воспитывать Лидюшу! Никаких педагогических способностей, решительно никаких!»

И дрожащий голос тети Лизы ответил:

— «Но ведь все это скоро кончится, ведь вы, Алексей Александрович, нашли ей подходящую воспитательницу. Остается уже недолго потерпеть»…

И голос тети Лизы задрожал слезами.

Тогда я не поняла о какой воспитательнице они говорили, но теперь… теперь… Я понимаю ясно, что значить «новая воспитательница».

«Они хотят мне дать гувернантку! Ага! Отлично! — вихрем несется в моих мыслях. — Гувернантка! Великолепно! Чудо как хорошо! Задам же я ей перцу, этой гувернантке! Пусть только появится она к нам в дом!»

И злая, трепещущая, взволнованная, как никогда, я вскакиваю со своего места и стрелою несусь прямо в сад, оттуда вдоль пруда, прямо в рощу — в ту самую рощу, где впервые когда-то прекрасный принц увидел маленькую принцессу…

Нет, слышали вы эту прелесть? У меня будет гувернантка!

И злая, красная от волнения и бега, растрепанная девочка обводит разгоревшимися глазами круг своих друзей.

Их пятеро под широкой, развесистой елью на опушке рощи: Леля Скоробогач смугленькая, толстенькая брюнетка с иссиня-черными косичками и щелочками-глазами; ее брат Гриша, краснощекий, курносый мальчик с ясным, смеющимся, милым взглядом, лет девяти, и семилетний Копа — темноглазый мальчик с пуговицеобразным носиком и бритой головенкой, круглой как шар. Тут же и Коля Черский, рослый, тоненький гимназист лет 11, мало изменившийся с тех пор, как он спас меня от танцующих пар в зале Павловского вокзала, только лицо его стало еще серьезнее, а глаза темнее и глубже. Наконец, тут и Вова. За эти четыре года он порядочно изменился: плотный, широкоплечий, с тем же веселым, насмешливым и жизнерадостным взглядом, с теми же румяными, дерзко усмехающимися губками, он чудо как хорош собой. На нем коломенковая рубашка с погонами, на которых стоят первоначальные буквы пажеского корпуса, и высокие, совсем мужские сапоги. Вова заметно важничает и своими высокими сапогами, и тем, что этой весною его приняли в пажи.

Коля в своей скромной гимназической блузке совсем теряется подле великолепного пажика.

Это мои «рыцари», особенно Коля. С того памятного утра, когда «солнышко» на детском празднике пригласил его к нам, он поступил в мои «рыцари», как пресерьезно уверяет Вова. Все свое свободное от занятий время Коля проводил у нас. Тетя была очень рада этому. У Коли был дядя — бедный чиновник, который пил и буянил. По крайней мере, мы часто слышали его грозные крики, несущиеся из флигелька, где они жили в комнате у музыканта-стрелка. Колю все любили: он был всегда скромен, тих и серьезен. И потом он так умел хорошо рассказывать, что его заслушаться можно было. Второй мой «рыцарь» — это Гриша. Веселым, шаловливый мальчуган был предан мне как собачка. Он так и смотрел мне в глаза, предупреждая каждое мое желание. Это не то что Вова. Этот рыцарем не пожелал быть ни за что. «Вот еще! Прислуживать девчонке», — повторял он очень часто, презрительно выпячивая нижнюю губу.

Но когда Леля и я возили кукол на прогулку (чего я особенно не любила, потому что признавала одну только игру, когда куклы изображали из себя разбойников и дрались друг с другом), то Вова с особенным удовольствием брал на себя роль кучера и о «прислуживании девчонкам» ничего не упоминал… Гриша и Леля дополняли покорную свиту маленькой принцессы.

Все мои рыцари поджидали меня, когда я, окончив урок, прибегу на поляну.

— Гувернантка? Какая гувернантка? — так и встрепенулись они, устремив загоревшиеся любопытством глаза на мое красное, взволнованное лицо.

— А вот какая! Нос у нее длинный-предлинный, как у ведьмы. Рот такой, что всю нашу дачу проглотить может, зубы из него как лопаты торчать и она щелкает ими, как кастаньетами, когда злится, а глаза у нее, как у рыжей Лили, когда та злится…

Последнее относилось к Вове. Рыжая Лиля была его кузиной, воспитывалась в институте и теперь приезжала на каникулы к Весмандам. Вове она ужасно нравилась, и потому он ходить за нею попятам, живо перенял ее манеру говорить всегда по-французски, умышленно картавя на «р» и «л», и говорил, что Лили самая хорошенькая девочка в мире. Этого я уже никак перенести не могла, потому что считала себя неизмеримо красивее Лили, и не забывала при каждом удобном случай пройтись на ее счет в присутствии Вовы.

Мою последнюю фразу я проговорила с особенным торжеством, Вове назло.

Вова вскипел.

— Неправда, Лили красивая! — горячо защищал он кузину, — и глаза у нее синие, выпуклые, прелесть, а твоих и не видно, ушли куда-то… Ищи их как в лесу…

— Ну, уж, Вовка, это ты врешь! — вскипел Гриша, — у Лиды глазки чудные и сама она прехорошенькая. Твоя рыжая Лилька ей в подметки не годится.

— Ты дурак и клоп. Смеешь еще разговаривать! — взбесился Володя, — вот постой, я тебя вздую!

Мне ужасно хотелось, чтобы они подрались. Ведь благородные рыцари всегда дрались на турнирах из за своих принцесс. Впрочем и сама принцесса готова была превратиться в рыцаря и подраться заодно уж с этим негодным Володькой.