соломы в углу.

Он называл государя Варназда такими словами, которые мы никак не решимся привести в нашем повествовании. От крайнего возбуждения министр перешел на родной язык, стоит надеяться, оттого, что по-вейски у него язык бы не повернулся ругать государя площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже заснул.

А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не мог быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он держал неяркий фонарь в виде шелкового персика на ветке. В камере было темно, клейма на лбу Арфарры не было видно.

Бывший ссыльный было одет в малиновый кафтан с четырьмя рукавами, два рукава для рук и два – для почета. На одной стороне кафтана были вышиты пеликаны, на другой – олени. На голове у него была круглая шапочка, стянутая черным шнурком и расшитая золотыми трилистниками. Это было официальное платье министра финансов.

Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал минут пять, потом выбился из сил и сказал:

– Вы – и финансы! Великий Вей, это действительно смешно. Что вы знаете о деньгах, кроме того, что они были учреждены государством, дабы подданным было легче обменивать один товар на другой товар? И что есть негодяи, которые вместо того, чтобы менять деньги на товар, заставляют их рождать другие деньги, и тем извращают их предназначение?

Арфарра стоял молча и глядел на бывшего государева любимца сверху вниз. Он представлял себе этого человека совсем по-другому, и уж никак не ожидал, что тот настолько потеряет лицо. Арфарра и сам испытал не меньшее падение. Что ж! Если тебе выбили зубы – это еще не повод плеваться на людях. Однако это и хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу, пересадив его из атласной постели в гнилую солому, значит, он много отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.

А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:

– Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке списки справедливых цен? Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены на все выросли втрое…

– Ну почему же, – мягко сказал Арфарра, – кое на что цены упали.

– Например?

– Например, должность письмоводителя в дворцовой канцелярии раньше стоила двадцать тысяч, а теперь – три.

Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя. «Ба, – подумал он, – если у меня и был шанс остаться в живых, то я этот шанс упустил. Чего, однако, он от меня хочет?»

Арфарра помолчал и сказал:

– В городе будет бунт.

– Вот как? А причина?

Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил пустые рукава и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.

– О причине, – сказал Арфарра, – государю можно доложить по-разному. Можно сказать так: «В правление господина Нана всякий сброд стекался в столицу. Эти люди не приносили пользы государству, добывали деньги торговлей и мошенничеством, покупали билеты государственного займа, заведенного господином Наном. Они так хотели иметь деньги из ничего, что билет ценой в один ишевик продавался за два ишевика. Это было безумие, и кончиться оно могло только катастрофой».

Солома, на которой лежал Нан, сгнила еще в прошлом месяце, и кроме вшей, в ней водились маленькие жучки, которые любят откладывать яйца под человеческой кожей.

– Можно, – продолжал Арфарра, – доложить так: «Господин Нан поощрял богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не будучи в силах платить налоги, закладывались за богачей. Тысячи маленьких людей в столице работали на богачей, а не на государство. Теперь богачи, ужаснувшись аресту негодяя, велели работающим на них восстать».

Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:

– А можно доложить так: «Господин Нан вселил в людей надежду. Люди покупали государственный займ, и цена, которую они платили за облигации, была ценой доверия и надежды этих людей. Если это называть безумием – то тогда всякое доверие к государству надо называть безумием. А вчера их доверие рухнуло в один миг. Тысячи маленьких людей оказались нищими: и прачка, которая полгода копила на один билет, и красильщик, который купил этот билет вместо новых башмаков дочке…»

– Что, – со злобой перебил Нан, – вам от меня надобно?

– Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел, что помимо очевидных расхождений между вами и партией Мнадеса существуют еще и неочевидные расхождения между вами и господином Чареникой. Вы полагаете необходимым обеспечить безопасность собственника и поощрять его вкладывать деньги в необходимую государству коммерцию. Господин Чареника думает о реформах несколько иного направления. Например, раздавать откупа и монополии. Еще его отличает крайняя забота об интересах наемных работников. Его возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во избежание этого он предлагает учредить найм пожизненный, и даже с передачей работника по наследству. Для такого рода рабочих есть старое хорошее слово «раб», но господин Чареника предпочитает человеколюбивые эвфемизмы. Кроме того, господин Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и закон не должен принимать во внимание его свидетельства против господина.

Нан перекатился на своей гнилой соломе и молча глядел на Арфарру. «Умен, сволочь, ах как умен! – думал он, – и, упаси господь, совершенно бескорыстен!» Тут же вспомнилось из засекреченного отчета Ванвейлена: «Этот человек был способен на все, если дело шло не о его собственном благе».

– Притом, – продолжал Арфарра, – господин Чареника, – редкий болван. Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем аресте, Чареника продал свои облигации, что принесло ему пятьдесят миллионов, не меньше. Но этого ему показалось мало. Он через агентов ввел в заблуждение «красные циновки», и Шимана Двенадцатый, вечный враг Чареники, скупил облигации, полагая, что они еще возвысятся. Господин Чареника мог бы принять во внимание, что разоряет не купца, нежного, как каплун, а главу самой сильной в стране еретической секты!

Нан перевернулся лицом вверх. «Так! Он сейчас, наверное, скажет: „Вы же знаете, что такое процессы, устроенные по приказу Касии! Меня оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе Ламассе то же, что вы сейчас по всей ойкумене“. Или нет. Если он по-настоящему умен, он скажет:

«Четверть века назад я был идиотом, но теперь я восхищаюсь вашими реформами». Но скорее всего он скажет первое, потому что он не так уж умен: он сумел заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать из него тряпку для собирания грязи, но он так и не догадался, кто такой Ванвейлен».

Арфарра наклонился прямо над Наном: концы малиновых, тяжелых от вышивки рукавов слегка шевелись от сквозняка, золотые глаза горели безумным светом:

– Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии? – сказал Арфарра. – Меня оклеветали. Покойная государыня прямо-таки обожала обвинять людей в противоположном. Шакуников представили колдунами, меня – противником частной собственности!

– Да, – насмешливо перебил Нан, – теперь понимаю, отчего вас четверть века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом город по вашему приказу смыло водой, за то, что он не пожелал присоединяться к империи, где нет ни «твоего», ни «моего»…

– Это не так, – сказал с тоской Арфарра, – вам, клянусь, неизвестны обстоятельства. Откуда вы вообще…

Нан прикусил язык. Первый министр империи, господин Нан, действительно вряд ли знал подробности той варварской истории, зато Девид Стрейтон знал их неплохо.

– Я вам не ламасский бюргер, – зашипел Нан, осознав, что сделал непростительную ошибку, – одну и ту же шутку не шутят дважды! Что вы хотите?

– Я хотел бы, – сказал Арфарра, – чтобы вы по-прежнему оставались первым министром.

– Рад видеть, – насмешливо отозвался узник, – что наши заветные желания совпадают.

– Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта, – сказал с тоской Арфарра. – Нет ничего легче, чем совратить чиновника. Ваши друзья во дворце – теперь мои друзья. Но ваши друзья в городе не верят мне, потому что это собственники, а не чиновники. У меня жуткая репутация. Они сами еще не знают, что