Тут забил барабан в управе, возвещая время работы на своем поле. (Крестьяне слушали пророка в часы работы на казенном поле.) Крестьяне разбежались, а Киссур и яшмовый араван пошли по главной улице. У постоялого двора их окликнула какая-то компания. Киссур и яшмовый араван вошли внутрь. Киссур узнал одного из этой компании, Нахиру: он недавно охотился с ним.

Нахира когда-то был мелким чиновником, потом попал в тюрьму, потом заведовал в шайке Ханалая донесениями и отчетами, а когда Ханалай, благодаря нынешнему первому министру, стал наместником, Нахира стал уездным начальником. Нахира был не очень-то рад и жаловался Киссуру: «Раньше я брал у жирных пауков, и это называлось грабежом. Теперь я выдергиваю последнее перо у крестьянского гуся, и это называется взиманием налогов».

Рядом с Нахирой сидело еще двое, – этих Киссур не знал. У одного человека на пальце было роговое кольцо, чтобы удобней оттягивать тетиву лука. Этот представился как Кон-коноплянка. Другого человека звали Ниш. Рукава куртки у Ниша были явно оттянуты двумя кинжалами, в волосах красовалась заколка в форме летающего ножа. Это был тот самый человек, который жаловался от имени народа на то, что государь не слышит жалоб. В свое время он был у Ханалая командиром, но разругался с ним из-за девки, и поэтому, когда Ханалай стал наместником, Ниш остался в лесах.

По приказу Ниша на стол принесли молочного кабанчика, две миски пампушек с подливой, пирог-золотое перо, вина и закусок. Человек с заколкой в форме летающего ножа стал лично потчевать яшмового аравана, налил вина, положил ему в миску пампушек, а потом сунул в пампушки руку и остолбенел:

– Каналья, – сказал он хозяйке, – ты чего меня позоришь перед яшмовым араваном, они же совсем холодные: вон жир застыл.

Хозяйка в это время мыла пол. Она отставила тряпку, порылась в пампушках и возразила:

– Да пусть он сам пощупает! Как раз тепленькие!

Яшмовый араван, однако, не стал щупать пампушек, а улыбнулся и сказал, что устал и не хочет ничего, кроме чаю. Яшмовый араван огляделся и увидел, что слева от него сидит разбойник Ниш, а справа – разбойник Кон-коноплянка, и тяжело вздохнул. Было заметно, что ему это мало понравилось; а в то же время он был чем-то польщен, что сидит между двумя разбойниками.

А Киссур поел пампушки, потом пирог, потом кабанчика, а потом еще один пирог, с грибами. Доел пирог с грибами, крякнул и спросил проповедника:

– Почтеннейший! Скажите, так ли крепка моя вера, как я того хочу?

– Это тебе и самому несложно узнать, – возразил яшмовый араван, – скажи, можешь ли ты посмеяться над тем, во что веришь?

– Разумеется, нет – ответил Киссур.

– Тогда твоя вера вряд ли глубока.

Киссур подумал, что этот человек – точно не Арфарра-советник, потому что тот, говорят, никогда не смеялся.

Тут Бьернссон потянул его за рукав и показал в окошко. Киссур глянул: к харчевне ехал молодой чиновник. Конь под чиновником был серый в яблоках, с широкой спиной и длинными ногами, с кружевной уздечкой. Кафтан цвета ласточкина крыла обшит по подолу лазоревыми цветами, длинные волосы цвета спелой пшеницы спадают на кружевное оплечье, глаза золотые и крупные, как монета ишевик. Рядом четверо в парчовых куртках несли паланкин. Чиновник ехал, наклонясь к паланкину, беседовал.

– Это Шаваш, секретарь первого министра, – сказал проповедник. Я бы не хотел с ним встречаться, особенно в вашей компании.

– Говорят, – сказал человек с летающим ножом в волосах, – бывший городской воришка.

– Почему же бывший, – возразил Нахира. – Первый министр послал его в провинцию откормиться. Ездит, ничего не делает. Взятки ему так и носят, так и носят…

Когда, через пять минут Шаваш вошел в харчевню и спросил, нельзя ли ему поговорить с яшмовым араваном, хозяйка развела руками:

– Ушел, давно ушел. А куда, не знаю.

И все вокруг не знали.

Шаваш вышел на задний двор и там долго смотрел на отпечатки, оставленные в грязи только что проскакавшими конями. Подковы были перевернуты – такие отпечатки оставляют обычно лошади-оборотни, а также лошади знаменитого разбойника Ниша, который тоже считается колдуном. «Мерзавец, – подумал Шаваш, – утром учит у катальпы крестьян, а вечером якшается с бунтовщиками».

Так-то, разминувшись с Шавашем, Киссур воротился в Архадан. Господин Айцар, самый влиятельный человек провинции, уехал, так и не вспомнив о дерзком мальчишке. Господин Ханда, ревнивый муж, принял юношу удивлено и благосклонно, и определил в помошники господину Афоше, заведовавшему зерновыми складами.

Киссур сказал себе, что не пойдет, воротившись, к госпоже Архизе. Потом ему представилось, что это будет верхом невежества. Он надел лучшее платье, переменил его. Потом переменил еще раз и простоял перед зеркалом целый час, заворачивая и распуская рукава кафтана.

Служанка доложила Архизе о приходе Киссура, та побледнела и сказала:

– Ах, скажи ему, что я больна.

– И не подумаю! Вы же здоровешеньки!

Киссур вошел. Госпожа Архиза завтракала на веранде: солнце, пробивающееся сквозь кружево зелени, плясало на ее белом утреннем платье.

– Мне надо с вами поговорить, – сказала госпожа Архиза, взяла его под руку и увела в сад.

Над ручьем грустила одинокая беседка. Едва Архиза и Киссур перешли мостик, – беседка встрепенулась, заскворчали серебряные вереи, расскочились бронзовые засовы, беседка пошла покручиваться- поворачиваться, раковины у губ дельфинов забили водой.

– Знаете, – сказала госпожа Архиза, показав на неоконченное крылышко беседки, – господин Адуш, мой садовник, его уже не докончит. Приезжал инспектор от первого министра, огляделся, восхитился, выдернул старого человека, как репку из грядки, и увез с собой.

– Что ж, – усмехнулся Киссур, – нынче все три мира находятся в равновесии, знамения благоприятны, люди довольны, – зачем еще министрам посылать инспекторов, кроме как себе за садовниками?

– Ах нет, – возразила Архиза, – инспектора посылали не за этим.

И женщина подала Киссуру лист с описанием его примет: разыскать и представить в столицу. Киссур облизнул губы и подумал: «Так я и знал. Все-таки мне не уйти от плахи».

– Ну что же, – сказал Киссур, – надо ехать, это распоряжение государя.

– Да, – сказала Архиза, – это распоряжение государя, но у человека, приехавшего с этим письмом, есть и другое, тайное распоряжение господина Нана – убить вас по дороге.

– Что ж! – возразил Киссур, – это будет не так-то легко сделать. А тому, кто уклоняется от судьбы и от государевых приказов, это никогда не приносило добра.

Архиза кивнула и подумала: «Нет, он совсем не прост, и в столице у него есть покровители – на это он и рассчитывает». Женщина заплакала и сказала:

– Друг мой! Я не могла допустить вашей гибели и уже доложила, что вас нет в живых! Вы можете поехать и погубить себя, но теперь вы погубите и меня! – и женщина вложил в руку Киссуру бумагу с красной кистью: копию доклада, который кладут с казненным в гроб.

Ничего про тайное убийство в инструкциях Шавашу не было – просто госпожа Архиза желала оставить Киссура при себе и потому сказала, что заключенного казнили после того, как он убил надзирателя. «Похоже на него», – фыркнул тогда Шаваш.

Архиза постаралась побыстрее спровадить инспектора, чтобы он не слышал местных сплетен, – оттого так легко и рассталась с отцом Адушем.

Архиза не назвала Киссуру имени инспектора, а невзначай описала внешность: молодой, волосы длинные, пшеничные, завитые, глаза этакие болотные: то золотые, то коричневые.

– Это Шаваш, личный секретарь министра, – усмехнулся Киссур, вспомнив чиновника, на которого показал яшмовый араван. Бумагу он сунул в рукав. «Не очень-то это хорошее предзнаменование», – подумал он.

Прошло дней десять с возвращения Киссура. Три вечера Киссур был у Архизы, четыре – не был.