– Министр Ханалай говорит правду, как бы ни обстояли вещи на самом деле. Если этот человек попался в плен, – стало быть, он – неудачник и самозванец.

– Я не подпишу такого указа, – громко сказал государь.

– Я вижу, – вскричал Ханалай, – этот чернокнижник до сих пор морочит государя! Уж не считаете ли вы его настоящим Арфаррой? Но я вырву вашу душу из когтей беса! Клянусь, и получаса не пройдет, как этот человек признается, что он самозванец и колдун.

По знаку Ханалая с Арфарры сорвали кафтан и рубаху. Старик понял, что мучить его будут прямо на глазах молодого государя.

– Такие сцены, – сказал Арфарра, – не для глаз государя. Нельзя ли где-нибудь в другом месте?

Ханалай молча осклабился. Арфарру повалили ничком, – один стражник сел на ноги, а двое других принялись бить его расщепленными палками.

– Ну что, – спросил Ханалай через некоторое время, – признаешь, что ты самозванец и чернокнижник?

Арффарра молчал. Один из стражников намотал волосы на палку и приподнял его голову, чтобы убедиться, что старик не потерял сознания.

– Я, невежественный человек, – сказал Ханалай, – слыхал, что чернокнижники зашивают себе под мышки особые грамоты, и оттого не чувствуют боли. Я думаю, если мы поищем с ножом у него подмышками, то эта тварь наконец раскается.

Арфарру подняли и стали привязывать к столбу, выламывая руки.

– Не надо, – закричал государь, – не надо, я подпишу все, что угодно!

Ханалай усмехнулся. Арфарру отвязали от столба и даже накинули на плечи плащ. Государь подписал указ о самозванстве Арфарры и о немедленной казни самозванца, негодяя и друга лжи, и еще кое-что, о чем просил Ханалай.

Яшмовый араван так и не оторвал взгляда от янтарных ступеней.

Ночью Арфарра очнулся в камере. Тюремщик напоил его горячим бульоном и сказал, что яшмовый араван посоветовал беречь Арфарру на случай возможной перемены судьбы: кто знает, на кого можно выменять такого пленника! Но Ханалай возразил, что святой отец мало смыслит в мирских делах, и велел распять самозваного Арфарру завтра.

Потом тюремщик сел в угол, – узник лежал, не шевелясь, в каменной проруби на гнилой соломе. Рубаха на спине слиплась от крови. Арфарра ждал: неужели не придет яшмовый араван? Прошел час, другой… Арфарра понял, что нет, не придет, и что яшмовый араван такая же игрушка в руках Ханалая, как и сам государь.

Близилась середина ночи. Арфарра попытался перевернуться, охнул и горько заплакал. Все было, как четверть века назад, – только еще страшней. В двухстах шагах, – думал Арфарра, – спит человек, вероятно, соплеменник Ванвейлена!

Было ужасно, – умирать в двухстах шагах от тайны и даже не знать, какова она из себя. Было ужасно видеть, что это из-за тебя, четверть века назад, и тайна пропала, и сломалась судьба страны. Было ужасно знать, что это из-за тебя судьба страны сломалась два года назад опять, на этот раз непоправимо. И уже совсем ужасно было при этом, – четверть века пользоваться народной любовью и существовать в десятке самозванцев. «Завтра меня казнят, – подумал Арфарра в отчаянии, – и я никогда ничего не узнаю».

Скрипнули засовы, – в камеру вошел Ханалай. Он был в простом боевом кафтане с пластинами, покрытыми черным лаком, и вместо повязки на лоб его была надвинута круглая шапочка. За поясом из черепаховых блях торчал меч с высокой кожаной рукоятью. Черноволосый великан шуганул стражника, укрепил над изголовьем масляный фонарь и сказал:

– Я – простой человек. Я увидел, что господин Арфарра мешает мне освободить столицу, и спросил у своих советников: «Почему бы нам не пригласить его на переговоры и не схватить?» Мои советники мудрые люди, они возмутились: «Как можно! Арфарру не поймаешь на такую уловку…»

Ханалай рассмеялся:

– Почему вы явились туда?

– Чугунный котел – и тот нет-нет да и треснет, – ответил Арфарра.

Ханалай покачал головой.

– Я невежественный человек, – сказал Ханалай. Я подумал так, как вы, но мои советники – мудрые люди. Они качают головами и говорят, что что-то тут не то: надо взять и пытать этого человека, пока он не скажет истинной причины.

Арфарра тихо закрыл глаза. Ханалай отодвинул травяную тряпку, накинутую поверх пленника, и задумчиво потыкал пальцем ему в спину. Арфарра закусил губу от боли. Ханалай вздохнул, подтянул одеяло на место и вытер палец.

– А ну их к бесу, – сказал Ханалай, – моих мудрых советников. Сами курицу зарезать не могут, а такие приказы подписывают, что мясника стошнит. Я так полагаю, что это большая ошибка пытать человека, если не знаешь заранее, в чем он должен признаться.

Арфарра молчал. Глава мятежников оглянулся вокруг и сел на стоявший в камере чурбанчик. Меч его звякнул о пол.

– Мои советники, – продолжал Ханалай, – говорят мне, что не пройдет и недели после вашей казни, как столица падет. Хочу спросить ваше мнение: так ли это?

– Да, – ответил Арфарра.

– Еще мои советники сказали, что если вы напишете людям в столице указ о том, что Небо покарало вас за непослушание государю и его верным слугам, и что перед смертью вы поняли весь ужас своих грехов и призываете жителей столицы раскаяться, – то тогда столица сдастся через два дня, и при этом будет больше порядка и меньше убийства. Так ли это?

– Да, – ответил Арфарра.

– И еще они сказали, что вы подпишете такой указ, если я пообещаю просто отрубить вам голову, не мучить. Так ли это?

– Нет, – ответил Арфарра.

Ханалай огорчился и обеспокоился.

– Но ведь вы – чиновник и верноподданный. Неужели собственная честь вам дороже, чем порядок и благополучие тысяч и тысяч? Как вы можете думать об одном лишь себе?

– Убирайтесь, – сказал Арфарра.

Ханалай покачался-покачался на своем чурбанчике, завернулся в плащ, подхватил масляный фонарь и пошел к двери. Тень его была так велика, что скользила сразу по трем стенам камеры. У двери он обернулся:

– Скажите, господин Арфарра, – произнес Ханалай, – если бы я два года назад не взбунтовался, арестовали бы вы меня или нет?

Арфарра поднял голову. Простонародный выговор вдруг куда-то исчез из речи Ханалая, равно как и ссылки на мудрых советников.

– Нет, – отозвался Арфарра, – не арестовал бы.

– Да, – сказал Ханалай, – я и сам давно понял, что не арестовали бы… Знаете, господин Арфарра, я чрезвычайно сожалею о своем восстании. Да, через неделю после вашей казни я возьму столицу: а через день после того, как я возьму столицу, мои люди упьются, как свиньи, и разбегутся с награбленным… Вы правы! Моя слава сыграла со мной дурную шутку: я был хорошим разбойником, но я так и не смог навести в войске порядок, и мне пришлось убить всех, кто мог навести порядок за счет моей смерти.

Моя главная ошибка была в том, что я взял себе в мудрецы этого самозванца, яшмового аравана. Никакой он не пророк, потому что пророк – это тот, кто делает черное белым, а белое – черным. А этот человек не умеет превращать черное в белое, и наоборот, а только говорит, что – черное, а что – белое. А теперь он вообще молчит и сидит, как камень, у меня на шее, а слава его растет, потому что он сидит и молчит. И я не могу казнить его, потому что все мои солдаты возопят, и не могу отравить его, потому что тогда скажут, что с его смертью ушла моя удача. И я больше всего на свете хотел бы прийти к согласию с вами: но я не могу прийти к согласию с одним Арфаррой, если у меня в совете уже сидит другой Арфарра…

Ханалай замолчал. В камере было темно и сыро, и от этой сырости громко потрескивал фитиль в