крайне трудно.

Пока кружок г. Сатина находился в Петербурге, Лизу не выпускали играть перед публикою. Она должна была начать играть в небольшом городе В., куда детскую труппу думали перевезти на зимнее время вплоть до великого поста. Пока же девочка усиленно занималась и готовила свои роли.

Однажды утром, когда дети репетировали вполголоса кой-какие сценки из пьес под наблюдением m- lle Люси и хромого Володи, следивших за ними по тетрадкам, дверь с шумом распахнулась, и Павел Иванович, в шубе и шапке, запушенных снегом, весело крикнул с порога:

— Ну, команда, пора собираться! Завтра выезжаем в В.

Необыкновенный шум и гам тотчас же поднялся в классе. Дети суетились и кричали в один голос, задавая вопросы своему любимцу-директору, на которые тот едва успевал отвечать: «Долго ли ехать? Далеко ли В.? Большой ли там театр? С каким поездом они выедут из Петербурга?» — Никто из детей yе стеснялся доброго, ласкового директора, который обращался с вверенными ему ребятишками скорее как отец или близкий родственник, нежели как начальник.

— В. очень, очень далеко, — добродушно смеялся Он, подшучивая над детыми. — На самом краю света. Там лишь леса и болота. По комнатам бродят волки, и лисицы под полом норы роют и в чехарду играют.

— Неправда, неправда, — снова зашумели дети, — для кого же мы играть будем, если там одни волки да лисицы, как вы говорите?

— Кто вам сказал, что мы для людей играть будем? — совершенно серьезно спросил детей Павел Иванович.

— А то для кого же? — недоумевали те.

— Для лисиц, волков и медведей, — еще серьезнее прежнего проговорил директор.

— Ай! — вскрикнула Валя, испугавшись самым искренним образом при одной мысли о такой публике, — Ай! я боюсь медведей.

— Не бойся. Я буду там с тобою и смогу защитить тебя каждую минуту, — важно произнес Павлик.

— Ну, уж ты, защитник! — насмешливо произнесла Мэри, молчавшая все время, — знаем мы тебя. От медведей Валю спасать собираешься, а кто давеча заревел от страху на сцене, когда тебя сажали на лошадь?

— Да, но лошадь-то была настоящая, — протянул в свое оправдание сконфуженный Павлик.

— А медведи будут игрушечные, по-твоему, что ли? — не унималась та.

— Перестань дразнить Павлика, Мэри, — строго прикрикнул Павел Иванович на девочку. — Ну-с, — снова принимая свой добродушный вид, обратился он к детям, — теперь надо готовиться в путь, а не сердиться и вздорить. В В. мы будем ровно через три дня и, отдохнув немного, снова примемся за дело. Эльза теперь вполне готова для своего выхода на сцену. Она у нас молодец. С неё мы и начнем. — И Павел Иванович ласково погладил золотистую головку Лизы.

— Посмотрим еще, какой молодец она будет на сцене, — прошептала Мэри.

— Что ты там ворчишь? — услышав её шепот, обратился к ней с нахмуренным лицом директор.

— Ничего, Павел Иванович, — сразу переменив тон, ответила хитрая девочка, — я только сказала, что если в В. вместо публики нас будут смотреть волки и медведи, то для них такая актриса, как наша Эльза, будет вполне хороша.

— О, какая ты злая девочка, — окончательно вышел из себя обыкновенно снисходительный и добрый Павел Иванович. — Сколько в тебе злобы и насмешки! Так послушай же, что я тебе скажу на это: Эльза вдвое толковее и понятливее тебя. Что бы ты ни делала, как бы ты ни злилась и ни выходила из себя, а тебе придется уступить ей свое место.

— Да я и уступаю, Павел Иванович, — с деланным смирением проговорила Мэри, — я сама вижу, что Лиза Окольцева прекрасная девочка, и я сама за это полюбила ее.

И с этими словами Мэри, в доказательство своих слов, потянулась поцеловать Лизу.

— Берегись, Эльза, она тебе нос откусит, — предупредительно шепнул Костя Корелин Лизе, но так громко, что все дети услышали его слова и дружно рассмеялись.

Действительно, черные глаза Мэри не предвещали ничего доброго, и если б Лиза не была занята своими мыслями, то наверное испугалась бы злого выражения этих, горевших ненавистью, глаз. Но Лиза мысленно была очень далеко в данную минуту. Как только она услышала, что отъезд в В. решен на завтра, сердечко её болезненно сжалось.

«Как? Она уедет, не повидавшись с мамой, не поцеловав ее на прощанье, не зная даже в каком состоянии находится здоровье дорогой болной? О нет, это было бы слишком тяжело! Она не может уехать отсюда, не повидавшись с ней».

И, собрав всю свою храбрость, Лиза обратилась к Павлу Ивановичу тихим, взволнованным голоском:

— Г-н директор, прошу вас… очень вас прошу, отпустите меня к маме… проститься… Я скоро вернусь… только поцелую ее… Отпустите, пожалуйста!

— Проститься с мамой? Что же! Я ничего не имею против, — отвечал Павел Иванович. — Ступай, но у нас правило, по которому мы строго запрещаем детям выходить одним на улицу. M-lle Люси проводит тебя… M-lle Люси, — обратился он к девушке, занимавшейся в это время с Марианной повторением роли, — вы потрудитесь проводить Эльзу в больницу к её матери.

— Хорошо, — отвечала всегда на все готовая m-lle Люси. — Когда прикажете?

Павел Иванович взглянул на часы, потер себе лоб и сказал, что если идти в больницу, то уж сейчас, конечно, потому что теперь как раз там час приема и их пропустят без всяких затруднений.

Лиза чуть не прыгала от радости. Такого огромного счастья она и не смела ожидать. Через какие- нибудь полчаса она увидит маму, будет говорить с ней.

Мигом оделась девочка и от души благодарила директора.

Время по пути в больницу показалось Лизе коротким, счастливым сном. Добрая, кроткая m-lle очень любила детей. Лиза же понравилась ей с первого дня её поступления в труппу, и она всю дорогу проговорила с нею, расспрашивая ее о матери и её прежней жизни дома. Лиза, обрадованная ласковым обращением и сочувствием наставницы, рассказала ей подробно обо всем: как они жили с мамой, хотя и бедно сначала, но без особых лишений, и как потом болезнь подточила мамины силы, и они узнали голод и нужду.

M-lle Люси, сама видевшая много горя в жизни и прожившая всю свою молодость у чужих людей, с искренним сочувствием слушала Лизу. Незаметно прошли они недолгий путь и очутились у подъезда больницы.

— В какой палате лежит Мария Окольцева, вдова чиновника? — спросила m-lle Люси при входе в больницу у бородатого и сурового на вид швейцара, отворившего им двери.

Тот сердито посмотрел на обеих посетительниц, потом подошел к столу и, заглянув в большую толстую книгу, важно произнес сквозь зубы:

— Двенадцатая палата. По грудным болезням. Только сейчас прием окончился и больных видеть нельзя.

— Как нельзя? — вырвалось из груди Лизы, и её маленькое сердечко томительно сжалось.

— Ну да, нельзя, — безжалостно подтвердил швейцар. — Прием окончился, вам же сказали!

— О, пожалуйста, — умоляюще сложив ручки у груди, произнесла Лиза, — пустите меня, ради Бога! Только на минутку. На одну маленькую минутку. Я завтра уезжаю далеко-далеко отсюда и долго не увижу маму.

Но сурового швейцара мало тронул нежный голосок девочки: он преспокойно повернул ей спину и отошел к дверям.