Замороченный дракончик гнал через лес напрямик и напролом, оставляя на сучьях клочья своей шкуры. На станочной поляне трудился один Аверс-Реверс. Осоловевший Парис сидел на земле, привалившись спиной к штабелю из стальных чушек, и мрачно сосал из бутыли Тихую Радость.
Леон пнул бутыль так, что она, расплескивая содержимое, юркнула в кусты. Кирейн скорбно проводил ее взглядом. Кадык его дернулся.
— Ушли? Куда? Почему не задержал? Парис закряхтел. Леон перевел дыхание и сплюнул. После безумной скачки сердце дико колотилось.
— Отвечай, живо!
— Ушли, — подтвердил Парис и начал скрести лысину. — А куда — кто их знает. Кто по деревням, кто в горы к яйцеедам — спасаться. Не успеем, говорят, построить, как пустошь все сожрет, так хоть семьи свои уведем. Люди же… Не удержишь, коли сами не захотят. Говорили же тебе: ничего из этой затеи не получится, не из-за железа не получится — из-за людей. А вы с Умнейшим…
— Давно ушли? — перебил Леон. — Лоцируются?
— Только что ушли. Я их уговаривал, да что им я. Тебе бы с ними поговорить или Умнейшему…
— Зашепчи их!
Кирейн, навострившийся было в кусты на поиски бутыли, замер на месте. Парис перестал скрестись и отвалил челюсть.
— Как? Людей?!
— Людей, людей, — заявил Леон. — Их самых. И хорошенько. Надеюсь, шептунов среди них нет? Или есть?
— Я любого перешепчу, если он не морочник, — с достоинством сказал Парис. — А только нельзя людей зашептывать, сам должен понимать. Со мной после этого и здороваться никто не станет.
— Прикажу — станут. Да никто и не узнает, верно, Кирейн? Что смотришь? Не узнает ведь, так? А ты — шепчи, шептун!
— Поговорил бы ты с ними, — просительно сказал Парис. — Разъяснил бы…
Глаза Леона сузились от бешенства. Кирейн, забывший о бутыли, заглядывал в лицо — не иначе копил, подлец, материал для новой саги.
— Только мне и дел, что гоняться за ними! Кирейн — дуй к Тирсису, пусть соберет своих мальчишек. Никакой стрельбы, пусть только задержит рабочих в пределах дальности зашептывания, хоть ненадолго. Парис! Даю час, ты меня понял? Не выполнишь — пожалеешь. Зашептывай!
Часом не обошлось, но к полудню работа вновь кипела на всех участках.
Вили и закаливали пружины для ходовой части. Испытывали, браковали, калили снова. Катки и траки Умнейший посоветовал не лить готовыми по форме, а ковать, — «тогда, быть может, не полопаются на первом же переходе». Дольше всего провозились с двумя двигателями — по одному на каждую гусеницу, — хорошо, что робот взял большую часть работы на себя. За ним тоже приходилось следить: однажды, перегревшись от безостановочной работы, Реверс начал резать болты с левой резьбой, в то время как Аверс изготавливал к ним гайки с правой, и, пока заметили неладное, таких комплектов было изготовлено больше тысячи. Дракон, безостановочно бегавший в колесе, сильно усох и в конце концов околел от усердия.
Намучились с прокладками, испробовав все, что можно, от лубковой коры до выскобленного драконьего желудка включительно, пока не нашли приемлемый вариант, — и ведь при каждом эксперименте двигатель приходилось разбирать и собирать заново! С валами и шестернями дело пошло быстрее, так что их ковка была окончена еще до того, как Леон научился выговаривать слово «трансмиссия».
В ненасытную доменную прорву валили руду и уголь. Тощий пласт каменного угля был найден в овраге на границе с Междулесьем, всего в пяти переходах от завода. Носильщики таскали его день и ночь, как муравьи. Еще горячий чугун волокли к хайлу мартена. Раз в день мартену прочищали пасть — рабочие сбегались смотреть, как льется в формовочные ямы будущая плоть железного зверя. После одной Из плавок какой-то подсобник, человек явно недюжинного ума, решил для ускорения дела остудить стенки печи водой — разлетевшимися осколками убило наповал не только самого умника, но и еще троих рабочих, а многих покалечило, вдобавок печь пришла в полную негодность. В ту же ночь Леон впервые напился Тихой Радости, не став при том ни радостным, ни тихим: грозил, изрыгал проклятия, пинал ногой железного зверя, а потом заснул в обнимку с Ки-рейном. Наутро Аверс-Реверс бесстрастно сообщил, что мартен восстановлению не подлежит, однако для завершения постройки одного танка металла накоплено достаточно.
На сто седьмой день перешли к пулеметному вооружению. Аверс-Реверс, раздвинувшись и выкинув на экран чертежи, дал понять, что совершенно необязательно устанавливать во всех шести пулеметных гнездах танка непременно «максимы», можно что-нибудь другое. Леону было понравился своим внешним видом пулемет Гочкиса, но Аверс-Реверс отговорил: недостаточное охлаждение ствола, плохая кучность боя, вдобавок нужен специальный дармоед для подачи ленты. Людей и без того слишком мало, чтобы выучивать их на дармоедов.
Остановились на ручном «льюисе», тем самым уменьшив экипаж с восемнадцати человек до двенадцати. Детали и пушки пулеметов и ковали и вытачивали с осо бой тщательностью, а сложную операцию нарезки стволов робот целиком взял на себя.
На оружейной поляне после нескольких неудачных проб слепили сыродутную печь для выплавки меди. Тощая руда давала столь ничтожный выход, что пришлось поставить рядом еще две печи, дым выедал глаза, и шлак было некуда девать.
Человек пятнадцать вручную ковали на оправках патронные гильзы. Первые пули также лили из меди. В поисках свинцовых жил Умнейший посылал и посылал людей и на Голь Покатую, и на перевал, и дальше, пока один из посланных не принес синевато-серый кубический кристалл, в котором Умнейший признал галенит. «Пуля, конечно, дура, — вслух размышлял он, вертя в пальцах первый доведенный до ума образец с медной оболочкой, свинцовой заливкой и стальным сердечником, — но если бронебойная, так, пожалуй, что и не очень…» И давал подержать ее всем желающим.
К его огромному удивлению, эксперименты с динамитными капсюлями очень быстро привели к успеху и обошлись всего в одну оторванную ступню — лучший химик-технолог по нечаянности уронил себе на шур-шавку тигелек с нитроглицерином. Шуршавку также не нашли.
Пробные стрельбы дали обнадеживающие результаты. Стрелков переучивали в пулеметчиков и учились сами. Умнейший велел отбирать обязательно молодых, и не самых талантливых, но самых обучаемых. Время поджимало. Упражняясь в стрельбе по воздушным целям, поубивали немало птиц.
На сто тридцать девятый день подпилили стапель, и танк, круша дерево, грузно осел, глубоко вдавив в почву ребристые траки. Он еще не двигался, но, и стоя на грунте, производил громадное впечатление и походил на матерое крупночешуйчатое чудовище, окаменевшее в утес.
Умнейший растолкал Леона, час назад забывшегося мертвым сном. Вся ночная смена спала вповалку. Кто-то бормотал в мучительном кошмаре про дюритовый шланг, внутренним диаметром тридцать миллиметров, которого не хватает. Кто-то заунывно стонал во сне.
— А? — Леон заморгал, захрипел и попытался встать. — Готово?
— Почти. Осталось личное оружие экипажа. — Умнейший чему-то улыбался.
— Какое оружие?
— Стандартное. Карабины.
— Не нужно. — Откашлявшись, Леон выгнал вон хрипоту из горла. — Заменим пока духовыми трубками, оно и привычнее. Еще что?
— Пистолеты.
— Обойдемся. Дальше.
— Запас ручных гранат.
— Тоже обойдемся. А вообще об этом надо подумать. Теперь уже все?
