Илья оперся на посох. Давно он не видел Омолона. Старик разглядывает широкий мир, и на его глаза навертываются слезы.

— Эко диво! Куда хочешь кочевать можно, — шепчет Илья, не стесняясь слез.

Да и мы с Костей разволновались. Взвиться бы и лететь на быстрых крыльях к Омолону. Напрямик, как летают птицы, до русла Омолона не более двадцати километров.

Шагаем, не разбирая дороги. Переходим какие-то речки вброд, по грудь в ледяной воде, покачиваемся на подушках замерзших болот, ломимся сквозь буреломы и к сумеркам, усталые, мокрые, оборванные, выкарабкиваемся на галечный берег могучего Омолона. Под ногами звенят лужицы, затянутые льдом: вода после осеннего паводка спадает.

Ужинаем уткой, обжаренной на вертеле. Пылает огромный костер из сухих стволов тополя — прогреваем к ночлегу гальку. На подстилке из ветвей поверх горячей гальки лучше, чем на печке. Засыпаем, нежась в тепле. Утро вечера мудренее. Завтра свяжем тальником треугольный юкагирский плот и спустимся по Омолону к фактории.

Ранним утром меня будит странный звук. Что это, сон? Всю ночь снилось невесть что, и, может быть, во сне почудился далекий гудок.

Илья и Костя сладко спят, зарывшись, точно зайцы, в теплую гальку. С реки медленно поднимается туман.

Опять!

Теперь наяву: далекий-далекий гудок. Гудок на диком Омолоне! Житель города не уловил бы этот тихий и привычный звук. Но слух обострился за долгие месяцы скитаний в молчаливой тайге, и ухо ловит посторонний звук.

Прислушиваюсь. Снова где-то гудит. Вскакиваю как полоумный и тормошу Костю.

— В чем дело? — просыпается он.

— Гудок, понимаешь, гудок!

Из тумана уже слышнее несется протяжный знакомый зов. Мечемся по отмели, собирая плавник: надо зажечь сигнальный костер.

Туман редеет — утренний ветерок разгоняет белые космы. У Дальнего острова, почти у противоположного берега, покачивается, дымит большой речной пароход. Как дом, возвышаются палубные надстройки. На буксире темные громады двух барж.

— Спим, что ли? Ведь по Омолону никогда еще не хаживали пароходы!

Впереди речного каравана крейсирует юркий катер с красным вымпелом на мачте. Пароход гудит, выпуская облако пара. В ответ с катера машут флагом.

— Фарватер ищет! — кричит Костя.

Прыгаем по гальке, размахивая куртками, точно робинзоны, призывающие корабль. Пароход медленно плывет в кильватер за катером. Поднимаю винтовку — в магазине последние патроны.

«Бум, бум, бум», — раскатываются выстрелы над притихшей рекой.

Три протяжных гудка снова будят тишину дремучей тайги. Пароход стопорит. На мостике мелькают сигнальные флаги.

— Заметили!

Дальнейшие события разворачиваются с кинематографической быстротой.

Катер, вздымая форштевнем бурун, мчится к нашему берегу. Не приставая, разворачивается против течения. Дверка рубки распахивается, к поручням выскакивает плечистый парень в бушлате, с шапкой, сдвинутой на бровь, и в резиновых сапогах с отвернутыми голенищами.

Вероятно, старшина катера. Он опасливо поглядывает на мою винтовку. Вид у нас неприглядный: обросшие оборванные, похожие на лесных бродяг.

— Чего надо? Что за люди?! — грубым голосом кричит парень, грозно нахмуриваясь.

— Свои… из оленеводческого совхоза, вчера на Омолон вышли…

Старшина поспешно скрывается в рубке. За кормой вскипает пена. Суденышко подчаливает к берегу. Из люка появляется молодой матрос в телогрейке и сбрасывает узкий трап. Наконец-то дома, на палубе.

Мотор гудит. Катер, вспахивая Омолон, мчится к пароходу. На мостике, у борта парохода и на баржах сгрудились люди; блестят стекла биноклей. Неужто обещанный караван прорвался на Омолон в такую позднюю пору? Куда плывут все эти люди?

Приближаемся к пароходу. Нас рассматривают с любопытством. Поднимаю голову и не верю глазам. На верхней палубе, вцепившись в перила, близоруко щурится наш помполит; черные волосы треплет ветер, знакомое, точно вылитое из бронзы, лицо.

— Петр Степанович!

Рядом — Буранов. Махая летным шлемом, он что-то кричит, но голоса в шуме мотора не слышно. Как они очутились на Омолоне?

Илья растерялся. Катер и пароход он видит впервые, и все вокруг кажется ему сном. Задирая голову, он подавленно осматривает пароход. Катер мягко толкается в борт.

— Не робей, старина! — смеются матросы, в десять рук подхватывая Илью.

Взбегаем на мостик и попадаем в объятия друзей.

— Пинэтаун жив? — тревожно спрашивает Петр Степанович. Он кричит во весь голос, как будто мы еще на катере.

— Жив… с Нангой остался.

— Олени целы? — рокочет Буранов.

— Целы… — усмехается Костя. — Совхоз уже в горах.

— И в огне не горят, а, помполит?!

— Газеты, Петр Степанович, газеты есть? Что на фронте?

— Порядок… Драпают фашисты: Бухарест, Софию, Таллин, Варшаву сдали.

— Варшаву?! Письмо мне привезли?

— Нету письма, — добродушно щурится помполит. — Рано еще — далеко Омолон от Польши.

— Знакомьтесь, — представляет Буранов чернобрового, статного крепыша в морской фуражке, с первоклассным цейссом на груди.

— Шелест… — звучным баритоном рекомендуется он.

Театральным жестом Шелест показывает на баржи:

— Куда выгружать тебе снаряжение?

— Снаряжение? В самом деле, где выгружать, а, Костя?

— Причаливай, капитан, остановка. Сообразим сейчас, — распоряжается Буранов.

Собираемся у круглого стола в комфортабельной капитанской каюте. На чистой скатерти в серебряной сухарнице белый душистый хлеб, в блюдечках сыр, масло, сахар, печенье, фрукты в вазах, стаканы с крепким чаем в замысловатых подстаканниках и даже — ради торжественного случая — бутылки шампанского. Ох и соскучились мы на мясной диете по цивилизованной пище!

Илья понемногу осваивается: оглядывает зеркала, трогает ковры, щупает скатерть, нюхает сигареты, подаренные Бурановым. Старик осторожно разминает их шершавыми пальцами, набивает прокопченный запальник, огнивом зажигает набитую трубочку и с наслаждением затягивается.

— Хороший твой табак, хорошо пахнет, — говорит он Буранову.

Друзья привезли короб новостей. Пожар в Омолонской тайге всполошил нижнеколымских жителей. Дым от пожара заслонил свет солнца, омолонская фактория погрузилась в мрак; районный центр и поселок Колымского совхоза в четырехстах километрах от Омолона окутала багряная дымка.

Котельников отправил с охотником-ламутом паническое письмо в заимку Колымскую. Председатель колхоза переправил письмо на усадьбу оленеводческого совхоза.

Директор, получив письмо, отправился в райком и заявил, что, вероятно, табун погиб в пылающей тайге, и выложил на стол «кабальную грамоту» — мое обязательство. На омолонскую факторию отправили курьера с предписанием Котельникову организовать поиски оленей и людей.

Вместе с охотниками-ламутами Котельников проник на потухающую гарь и после семидневных поисков обнаружил в глубоком распадке остатки седел, вьюков, обуглившиеся подошвы сапог и мою полевую сумку с обгоревшим дневником. Последняя запись в дневнике гласила: «Уходим с табуном в