Когда налетал ветерок, листва чинар шелестела, и круглые пятна солнца блуждали по колченогому столу с двумя мутными стаканами и солонкой. Я рассказывал, а в голове крутилось где-то подхваченное недавно: погодка-то какая валютная!.. валютная какая погодка!..
Зиё (см.) похудел. Он и прежде был худым, а теперь старый пиджак тут и там провисал на нем, будто стал на два размера больше.
Я поднялся, подошел к прилавку и взял еще по пятьдесят. В корявой алюминиевой миске горой лежала канибадамская редька, порубленная недоброй рукой чайханщика. Я прихватил несколько кусочков.
— Да, — сказал Зиё, когда я поставил стаканы на стол. — Давай выпьем! Давай!.. Ты помнишь, как мы сидели на этом самом месте лет десять назад? Помнишь?
Разумеется, я помнил.
— Давай, — сказал я.
Десять лет назад… Что было десять лет назад?
Зиё был молодым талантливым поэтом, а я переводил его стихи на русский. Это было очень важным делом. Он звонил мне и говорил:
«Слушай! Я написал стихи… там такой образ… тебе понравится!..
Мои взгляды превращаются в бабочек… понимаешь? И когда она идет, вокруг нее все время вьются бабочки! бабочки! порхают возле лица! возле груди!.. и она удивляется: откуда столько бабочек? А это просто мои взгляды!.. Переведешь?»
И я бросал все другие дела, потому что мне хотелось это перевести, и переводил, и снова мы не могли нигде ничего напечатать.
Потому что про бабочек было неактуально.
Что еще было десять лет назад?
Зиё притаскивал кипы подстрочников, и мы читали их вместе вслух — звонить из Москвы в случае каких-либо неясностей было накладно.
— Что это значит? — спрашивал я, раздраженный мыслями о том, что всю эту бессвязицу мне придется излагать чеканными ямбами… анапестами… хореями… или руководствуясь надписями на полях:
В подстрочном переводе они выглядели ужасно. Только моя вера в Зиё позволяла сохранять убеждение, что стихи все же хороши! что я подниму их из пепла, и бабочки полетят по-русски!
— Найди ты себе человека, который хоть немного знает русский язык!
Кто это переводил? Отставной парикмахер? Что это значит:
— Почему? — обижался Зиё.
— Потому что нормальные люди так не говорят! Где оригинал? Дай оригинал! С оригинала буду переводить!
— Ты не знаешь язык (см.) в совершенстве, — вздыхал Зиё.
— Ах, я не знаю язык в совершенстве?! Ну и что? Подстрочника хуже, чем этот, я бы все равно не сделал!
— Подожди! Ну что ты кричишь?..
Вздыхая, Зиё раскрывал свою таджикскую рукопись и начинал в ней копаться с тем озабоченным выражением лица, с каким собаки роют норы.
— Сейчас, сейчас, — бормотал он. — Где-то здесь… что-то не могу найти. Сейчас, сейчас…
Текст не попадался, а искать ему надоедало, и тогда он отшвыривал папку и говорил возмущенно:
— Нет, а что здесь непонятно? По-моему, все понятно!
Выхватывал у меня страничку с обсуждаемым куском подстрочного перевода и заунывно выпевал, надеясь, видимо, красотой произношения поднять возможности моего слабого мозга до уровня понимания этих простых вещей:
— Глаза-а-а-а твои име-е-еют пе-е-е-ение си-и-иними огнями души-и-и-и!..
…А потом стихи Зиё пошли на «ура»… а потом началась война и разруха, и вообще все на свете стало неактуально.
Мы выпили. Редька хрустела. Сочная была редька.
— А знаешь, — задумчиво и печально сказал Зиё, покручивая в пальцах пустой стакан. Я бы знаешь что?.. Я бы взял вот так… — Он поднес его ко рту. — Взял бы вот так сердце каждого из них… и пил бы кровь… понемногу… по капельке!..
Губы его подрагивали.
Что я мог сказать ему? «Бедный Зиё! Из кого ты можешь пить кровь! Из тебя самого выпили всю кровь!..»
— Да уж, — сказал я вместо этого. — Десять лет!.. Как будто сто лет прошло.
Так мы провели еще полчаса. Потом Зиё заторопился.
— Да ладно, — сказал я. — Посиди спокойно пять минут. Что тебе эта редакция! Тоже мне — газетчик! Эти ваши газеты мне даже задницу раздражают. Лучше бы стихи писал!
Я сказал это и тут же понял, что мою невеселую шутку нельзя назвать удачной.
Зиё странно посмотрел на меня.
— Э-э-э! Ты еще помнишь, что я писал стихи? — спросил он, усмехаясь.
— Ты последний человек, который помнит, что я писал стихи. Кто еще здесь помнит, что было время, когда мы писали стихи?
Стоп-кран
Мы с Борей возвращались со сплавных работ (см.). Стояла жара и бескормица, особенно заметная в те годы страннику. Нищий город Соликамск, в котором мы оказались после долгого путешествия из камской глубинки на перекладных, выглядел полуобморочным и зыбким.
Храмы с серыми куполами на длинных тонких барабанах только подчеркивали это ощущение.
Поезд тоже был заплеванным, серым — простой пассажирский поезд, тормозивший у каждого столба, а на больших станциях — где-нибудь на задворках. Проводницами выступали две мелкие девчушки. Они, как выяснилось, учились в соответствующем ПТУ и проходили производственную практику. Немногочисленные пассажиры (мы, например, ехали вдвоем в четырехместном купе) тускло смотрели в немытые окна и негромко ворчали насчет туалетной грязи. В коридоре тоже не мешало бы подмести. Впрочем, когда возвращаешься, все это уже почти не играет роли.
Поскольку мы с Борей не ворчали, а, напротив, оказывали юным проводницам знаки внимания, скоро они совсем забросили свои дела, сунули веник под нижнюю полку и перестали заботиться как о проверке билетов, так и об открывании дверей на станциях и полустанках.
Последнее неоднократно вызывало тарарам, производимый каким-нибудь случайным и совсем необязательным пассажиром, который вместе со своим облезлым чемоданом бился о бездушное железо либо с той, либо с другой стороны на какой-нибудь минутной стоянке.
Забыв об исполнении должностных обязательств, девушки полдня просидели в нашем купе, ошалело слушая необязательный треп под перебор гитарных струн.
На какой-то станции мы решили пробежаться до станционного буфета.
Когда мы вышли обратно на перрон из дверей вокзала, овеянного запахом хлорки и кислого борща, последний вагон нашего поезда, уныло погромыхивая, опережал нас метров на двадцать.
Мы ринулись за ним.
