Дома, в Москве, каждый из нас являлся мастером на все руки. В нашей большой комнате с никогда не мытыми окнами, заставленной старыми мониторами, стеллажами с никому не нужными магнитными лентами, заваленной распечатками, как мартовская опушка снегом, и настолько опутанной пыльными проводами, что невольно закрадывалась мысль о кружевных занавесочках, мы, вечно пребывавшие в единении и горячке, чувствовали себя настоящими хозяевами. Каждый из нас имел возможность думать сразу обо всем.

Здесь же, где никто никогда не спешил, а большая часть времени уходила на то, чтобы обмениваться меморандумами в попытках выяснить, кто именно является специалистом в той или иной области, ощущение жизни было совсем иным. Целое от тебя не зависело. От тебя зависела его малюсенькая часть. Меморандумы полагалось хранить, чтобы в любой момент иметь возможность фискально опереться на их беспристрастные свидетельства.

Однажды мы заговорили об отличиях русского и американского стилей работы с Биллом Мак-Колли. На фирме он был техническим писателем — строчил инструкции к программам, а дома обыкновенным — создавал романы о жизни европейцев в жарких странах. Подарил книжку. Я потщился прочесть, но в ней было слишком много сленга.

Мне хотелось растолковать Биллу, что работать так, как работают американцы, очень скучно. Ну что такое, в самом деле! Роль винтика отводится здесь человеку, вот что. А ведь человек — не винтик! В то время как у нас!..

Сказав это, я невольно осекся, потому что задался вопросом: если американский стиль так плох, то почему же здесь все так хорошо работает? Почему не бывает субботников, зато во всех туалетах всегда есть туалетная бумага? Почему ровно в 20.00 приходит здоровый веселый индеец Чарли с исправным пылесосом за плечами? Почему ботинки такие чистые, что все смело кладут их на столы друг другу?..

И еще тысячи и тысячи вопросов мгновенно пронеслись в моем усталом мозгу.

Через несколько дней меня подвозил Тэд — один из программистов. Мы разговорились.

— Давно здесь? — поинтересовался я.

— Третий год, — ответил Тэд. — Раньше-то я китобоем был на Аляске.

Лет восемь по морям шатался…

Я настолько не мог вообразить, чтобы кто-нибудь, прошатавшись восемь лет китобоем, станет программистом, что уставился на него, как на снежного человека.

— Что такое? — спросил Тэд, заметив мой взгляд.

— Нет, ничего… Про Аляску Джек Лондон много писал. Слышал? Очень интересный писатель.

Теперь Тэд воззрился на меня с недоумением.

Потом пожал плечами и ответил извиняющимся тоном:

— Понимаешь, я в этом деле не того… По писателям у нас Билл

Мак-Колли. Знаешь такого? Вот с ним поговори, он-то точно в курсе!..

По воде шум далеко разносится.

Поэтому мы их сначала услышали.

А потом уже увидели.

Шесть лодок шли по реке кильватерной колонной.

Такое не каждый день показывают.

Не «казанки» какие-нибудь там, на которых только волну поднимать.

Нормальные большие деревенские лодки. Моторы работали негромко, глуховато: тук-тук-тук-тук.

Это было внушительное зрелище.

Они взяли к берегу и, заглушив моторы, друг за другом ткнулись в песок.

Было слышно, как рябь плещет в борта.

Их было человек десять. И все с короткими баграми. Мне эти багры сразу не понравились — ну просто очень короткие багры. Что такими баграми делать?

Один, по-сплавски загребая сапогами и сутулясь, пошел к нам.

Я автоматически положил ладонь на рукоять крюка.

— Ну, здоров, — сказал он, подойдя.

— Добрый день…

— Не знаю уж, какой добрый, — ответил он, садясь на бревно между мной и Борей.

Голос у него был сипловатый, а сам он… Ну, кто видал сплавских мужиков из пермяцких деревень, тот знает: высокий, широкоплечий, костистый. Пронзительные серые глаза, в которых никогда не тают ледышки. Желваки на худых, стянутых кожей скулах. Пантерья походка — загадочным образом перетекает из одной точки пространства в другую.

Достал папиросу, чиркнул спичкой, прикурил.

— Ну чё, мужики, катаете?

Мы пожали плечами. И так было видно, что катаем. Что еще могут делать шесть человек с баграми и крюками возле двух штабелей, выброшенных по весне высокой водою на берег да и увязших в речном иле? Только одно они и могут — катать бревна к воде, спихивать в реку, чтобы плыли, куда им положено.

— Как закрывают-то, ничего?

Он жестко зажевывал мундштук папиросы, постреливал сощуренными глазами то на одного из нас, то на другого.

— Да какой там ничего! — Вопрос про закрытие нарядов вызвал естественное оживление. — Плохо закрывают!..

Он сжал крупными зубами обслюнявленный мундштук, оторвал кончик и выплюнул. И спросил:

— Ну чё, мужики, а зачем вчера нашего Юрку в колодец бросили?

Молчание было ему ответом.

Потом я рассмеялся.

То есть мне совершенно не было смешно. Я рассмеялся от дикости его вопроса. И смех мой был скорее нервным, чем благодушным. Но должно же было напряжение как-то разрядиться!

— Нет, ну а чё ты лыбисся? — спросил он.

И встал.

Вчера мы привычно умотались, рано легли, рано встали, полчаса дремали на тряской скамье в шумном чреве водометного катера, норовя урвать еще минуту сна и потому то и дело валясь друг на друга, а теперь довольно весело раскатали два штабеля и сели на пять минут перекурить.

И вот нба тебе — зачем ихнего Юрку в колодец.

Потом-то мы узнали — точно, вчера вечером после танцев была драка, а после драки какие-то нехорошие продолжения, и Юрку Саломатина ударили чем-то сзади по башке. После чего для простоты кинули в колодец. Где он должен был захлебнуться. Но он почему-то не захлебнулся. И когда пришел в себя и каким-то образом выбрался, то сказал, что дрался с кавказцами, которые строят коровник.

Но все это уже потом выяснилось.

Я тоже встал. И Боря встал. И те, у лодок, все разом встали и даже, кажется, немного подались вперед — ну, как подаются бегуны перед самым стартом.

Никто не говорил ни слова.

Пришелец поднял руку и ладонью провел по лицу, как будто хотел проснуться.

— Ну хорошо, мужики, — сипло сказал он. — Вижу, не вы… а то бы, конечно…

Он махнул рукой, повернулся и пошел к лодкам.

Через минуту они отчалили и двинулись дальше.