– Частично, – осторожно ответила она.

– Слушать можешь?

– Да.

– Мне нужно разыскать одну женщину. Не лично, только адрес. Поможешь?

Татьяна достала листок и карандаш и склонилась над столом.

– Диктуй фамилию и имя.

– Бахметьева Софья Илларионовна. Она очень пожилая, может быть, уже и в живых ее нет.

Татьяна молчала. Сейчас она не слышала ничего, кроме стука пульсирующей в голове крови.

– Алло! Таня, ты меня слышишь?

– Ты сейчас где?

– На углу Невского и канала Грибоедова.

– Мне нужно отъехать по делам. Через полчаса я буду на Фонтанке, возле поликлиники. Ира знает, где это. Она с тобой?

– Да.

– Все, договорились.

Она швырнула трубку и пошла к двери, стараясь выглядеть спокойной.

– Тань, – окликнул ее коллега, – что говорить-то, если будут спрашивать?

– Говори как есть. Стало плохо, пошла к врачу. Я у Исакова отпросилась, он в курсе.

Выйдя на улицу, Татьяна перевела дыхание. Что-то происходит непонятное. Зачем Насте старуха Бахметьева? Неужели в Москве обнаружились концы этого убийства?

Сергей Суриков был не из тех людей, которые любят что-то анализировать и сопоставлять, делая выводы, обнаруживая недостаток информации и стараясь его восполнить. Во всяком случае, именно таким он был, когда попал к Бахметьевой. Со временем мозги его начали обретать некоторую гибкость и даже быстроту действия. Происходило это под воздействием постоянного общения с Софьей Илларионовной, которое стало для Сергея не только источником самой разнообразной и интересной информации, но и меняло его представления о самом себе и о жизни вообще. На многое он теперь смотрел совсем другими глазами, даже не отдавая себе отчета, что на самом деле это глаза не его, а Бахметьевой.

Он давно уже хотел спросить у своей хозяйки, почему так вышло, что она живет одна. Хотел, но отчего-то не решался. Сначала этот вопрос ему и в голову не приходил, но потом он припомнил, что Софья Илларионовна сказала как-то: «Мужа расстреляли, хорошо хоть сына удалось спасти». Сына. Значит, у нее есть сын. Где же он? Прошло больше года с тех пор, как Суриков поселился у нее, а от сына ни слуху ни духу. И не рассказывает о нем старуха, будто и нет его совсем. Как же так?

Но однажды Сергей все-таки спросил:

– Почему вы живете одна? У вас же есть сын. Он вам совсем не помогает?

Софья глянула исподлобья, губы поджала.

– Нет у меня сына.

– Но вы же сами говорили: когда вас в Сибирь отправили, в лагеря, сына удалось спасти, – упрямился Сергей.

– Он умер. Убили его.

– Бандиты?

– Ну, можно и так сказать. Ладно, расскажу, раз спрашиваешь. Какие секреты между своими.

Сын Софьи Илларионовны был человеком богатым. Очень богатым. Он был связан с бакинскими и казахскими цеховиками и в шестидесятые годы делал огромные деньги на черной и красной икре, бриллиантах и золоте. В семьдесят третьем его арестовали, а в семьдесят четвертом расстреляли по приговору суда. Ему было тридцать девять. Осталась жена с двухлетним сынишкой, внуком Софьи Илларионовны.

При аресте и обыске изъяли только малую часть, Бахметьев был человеком предусмотрительным и свои богатства сохранять умел. «Если со мной что случится, – неоднократно говорил он матери, – ни ты, ни Елена по миру не пойдете. В золоте купаться будете». Его вдова через какое-то время после расстрела получила доступ к спасенным деньгам, но пользоваться ими сразу не стала, боялась. Она быстро утешилась, не прошло и года, как снова вышла замуж. Новый муж мальчика усыновил и растил как своего. Жила невестка с новым мужем в Москве, и Софья не знала, что деньгами ее расстрелянного сына уже пользуются вовсю. К себе в гости они ее не звали и сына в Питер повидаться с бабушкой не отправляли. Первое время ситуация была понятной: ребенок должен сменить фамилию и считать нового мужа Елены своим родным отцом, чтобы никогда не упала на него тень расстрелянного валютчика, контрабандиста и вора Бахметьева. Потому и столь быстрое новое замужество невестки не вызвало протеста у Софьи Илларионовны, ибо подавалось как вынужденная мера. «Надо успеть, пока ребенок маленький, – говорила Елена своей свекрови. – Пусть он вообще не знает, что было время, когда у него не было папы, а до этого был какой-то другой папа. Да и в садик его надо отдавать. Если в документах будет написано, что отца нет, а потом он появится, обязательно найдутся доброжелатели, которые сунут нос не в свое дело и начнут язык распускать. Вы сами, Софья Илларионовна, должны понимать, каково мальчику будет расти, если все кругом будут тыкать в него пальцем и кричать, что его отец – преступник, которого по суду расстреляли». Софья соглашалась с невесткой, а если бы и не соглашалась внутренне, все равно не возражала бы, ибо чувствовала свою вину. Конечно, Елена с самого начала знала, чем занимается Бахметьев, более того, она и замуж-то за него пошла только потому, что у него денег было – море, не посмотрела, что он на семнадцать лет старше ее, ей девятнадцать, ему – тридцать шесть тогда было, а уж выглядел он на все пятьдесят, толстый, лицо жиром лоснится, волосы редкие, лысина в полголовы. Так нет, захотела стать его женой и обвешаться бриллиантами с ног до головы. Знала ведь, что бриллианты эти ворованные. Так что предъявлять свекрови претензии наподобие: «Я думала, ваш сын – порядочный человек, а вы, оказывается, вора и расхитителя вырастили» – у нее никакого права не было. Но, с другой стороны, он – сын Софьи, и она вроде как несет за него ответственность. Конечно, не она его таким воспитала, с двухмесячного возраста и до двадцати лет мальчик был отлучен от матери, его сначала взяли к себе родственники Софьи Илларионовны, потом оказалось, что растить чужого ребенка им не под силу. Мальчика отдали в детский дом. Когда Софья в пятьдесят пятом году вернулась в Питер и разыскала сына, перед ней был вполне сформировавшийся негодяй, наглый, хитрый, циничный, с выраженной, несмотря на голодное детство, склонностью к полноте. Повлиять на его характер Софья уже не могла, в двадцать лет делать это бессмысленно и глупо. В этом возрасте можно дурака научить уму-разуму, но перевоспитать вора и мошенника и заставить его стать хорошим уже невозможно. Так, во всяком случае, считала Софья Илларионовна Бахметьева. Поселившись вместе с сыном, она пыталась сделать все возможное, чтобы он вел нормальную жизнь, но ее попытки упирались в стену наглого упрямства. «Ты сама виновата в том, что я такой. А что ты хочешь? Я же с младенчества в детдоме. Там все просто: не украдешь – с голоду сдохнешь, потому что твою собственную пайку уже давно кто-то другой украл. Там, мамуля, законы были волчьи. А вот если бы ты не вышла замуж за врага народа, то ничего этого не случилось бы. Так что себя вини, других виноватых нет». Бесполезно было объяснять ему, что врагом народа в тридцать пятом году мог оказаться кто угодно – и академик, и неграмотный деревенский старик, и всенародно любимый заслуженный артист, и скромный бухгалтер, потому что расстреливали человека не за то, что он враг народа, а наоборот, объявляли его врагом, потому что он кому-то мешал и его нужно было расстрелять.

Несмотря на все это, Софья испытывала чувство вины за то, что произошло. Она видела, как ее мальчик «набирает обороты», как, пользуясь рассказом о несчастном детдомовском детстве и несправедливо репрессированной матери, выцарапывает себе поблажки и льготы… И богатеет. День ото дня, год от года. Он давно уже не жил вместе с Софьей, она и вовсе утратила всякую возможность влиять на него хотя бы в мелочах. Но все равно она испытывала чувство вины за то, что случилось. Поэтому и не возражала, когда Елена заявила, что внук Софьи не должен больше быть Бахметьевым. Если уж ее родной единственный сын повел себя так неосторожно и поставил молодую жену с маленьким ребенком на руках в такое сложное положение, то какое право мать имеет оспаривать решения невестки, тем паче направлены они, решения эти, исключительно на благо внука.

– Как только мой новый муж усыновит мальчика, – говорила юная вдова, которой в тот момент едва исполнилось двадцать три года, – у вашего внука, Софья Илларионовна, будут новые дедушка и бабушка.