лежит печать и который выведет из замкнутого пространства и времени, было выстрадано им долгими ночами.

«Иного выхода не было, иной нити не виделось. Безлунный исчез, да и жутковат при этом, фантом во тьме эдакий, но по телефону позванивает. А сейчас звонков нет. Сыночек? Да где его искать? Умер ли, провалился или бродит?» – думал Павлик.

Первоначально он заехал в подвал, где устроила пир Марина.

Встретили его недружелюбно, да и опустел подвал как-то.

– Шляются тут всякие, – сказал диковатый старичок, вылезший из-под доски. – И все Никиту ищут. Ночует тут один у нас, тоже как вы, любитель Никиты, – вытаращил глаза старичок. – Громадный такой, но идиот. Много вас.

«Бред какой-то», – подумал Павел.

– Но Никита-то где?

– Говорю всем, хоть Господу Богу: Никиты нет. Давно пропал. Не ходит.

– А концы-то какие-нибудь есть?

– Какие концы? Да, может, он в Германию уплыл. От Никиты всего можно ожидать. Про него было сказано: непонятный человек. Я тогда от етих слов под стол залез. Раз непонятный человек – всякое может быть. Нигде вы его не найдете.

– А этот громадный идиот что-нибудь знает, где Никита?

– Да он сам ищет, ничего он не понимает. Идиот и есть идиот.

Павел погрустнел. Обстановка в подвале была какая-то опустошенная, словно дух этого подвала ушел из него. Да еще сырость кругом, полумрак, тени.

Во время пира было иначе. Жизнь била ключом. А после него все точно заснуло. Кошмар!

Павел не стал углубляться и ушел.

На другой день, в субботу, тихонько выпивая в полумраке своей комнаты, он раздумывал, куда бы обратиться. И мысль его колебалась между громадным идиотом и Мариной. Первый ведь, может, что-то да знает, Марина же наверняка знает, но не укажет ему путь.

И в это-то время шумно звякнул телефон. У Павла екнуло сердце: наверняка Безлунный, даже руки задрожали, когда снимал трубку. Но в ней визжал сам Валера Иглов:

– Паша, родной, Черепову плохо. Напился у Никитиных. Самый жуткий вариант. Сам знаешь. Приезжай, вытаскивай. Обойдемся без Ульяны. Она меня не любит, скажет: «вы спаиваете»… Приезжай скорей, золотой…

Павел смутился, но делать было нечего: переступать закон о помощи друзьям, пусть и бредовым, он не мог…

Далинин долго добирался до этого района за Новогиреевом. Его заброшенность нарушалась массовым потоком машин, людей, шумом. «Сколько же стало народу в Москве», – удивлялся он.

Дом был обычный, девятиэтажный, но квартира – необычная. Павел всегда, как только входил туда, столбенел: такое могло быть только в шестидесятые, так уверяли его старшие друзья по метафизике.

Собственно, в огромной квартире ничего не было, кроме трех стульев, подобия стола и драного дивана. Но на стене висел, как все хором уверяли, чистый листик с подписью Василия Кандинского. Хозяева, два молодых человека, он и она, были вообще непонятно кто друг для друга: то ли брат, то ли сестра; то ли муж, то ли жена; то ли вообще никто друг другу. Пьяны они были каждый день, а деньги были невесть откуда. Да никто этим и не интересовался. Сами гости приносили вино. Главное же ощущение от всего этого была аура дикой бесшабашности, сна, визга и радости саморазрушения. Здесь саморазрушались, но не до конца, не до гибели, а просто до сладострастия наслаждались самим бездонным процессом, ходом саморазрушения в самих себе.

Все, кто находились тут, как будто плыли пьяные по Вселенной. Необычные книги – по алхимии, по трансу, о сознании ангелов – были разбросаны повсюду, особенно на полу. Все читалось, но некоторые страницы были облеваны. На полу же и спали. Редко сюда заходил кто-нибудь из великих, кроме Черепова. Но Черепов порой бывал рад этому дому. Пред ним, конечно, преклонялись все, кто здесь был: за его знания о «потустороннем», за феерические легенды о нем, и за его фантастические рассказы (Черепов иногда даже позволял публиковать их, кстати, в лучших российских журналах). Ходили сюда не то чтобы «пропащие», но несколько «особые» люди во всей закрученной на необычном Москве.

Когда Павел вошел, «она» (Катя Никитина) рыдала. Почему – неизвестно, ибо сразу же бросилась целовать Павла и хохотать. «Он» (Петр Никитин) молча указал Павлу на дверь в кухню.

– Он там спит, – тихо, расширив глаза, прошептал Петя.

Павел тихонько вошел. Черепов лежал на том самом драном диване – единственном ложе здесь. Он действительно спал, но лицо его было в такой страшной отрешенности, что непонятно: умирает он или ушел в ожидаемую им Бездну. Рядом с ним на полустульях сидели два совсем молоденьких искателя, лет по девятнадцать на вид, и, замерев, смотрели на Черепова. Один даже слегка приоткрыл рот – он первый раз видел Черепова.

– Тише, – проговорил другой, обратясь к Павлу.

Павел не знал куда деваться и сел на пол. Тут же раздался истерический шум, и влетел Иглов с пирамидоном. Не обращая внимания на молодых, Иглов так занервничал, так затараторился, что перепугал Павла. Валерий, оказывается, на днях был приглашен Череповым, и был прощен. Иглов теперь отчаянно боялся, что Клим умрет и он потеряет такого недоступного друга.

– Гляди, какой он красный, какое лицо! – бормотал он второпях. – А губы побелели уже, побелели… Ему холодно… Он холодеет.

В этот момент Черепов открыл один глаз. Молодые остолбенели и не знали что сказать. Они и не считали, что Черепов умирает. Наоборот, они полагали, что он думает.