Черепов любил сестру как часть своего сознания, и даже больше. Но вообще привязанностей к кому- либо не терпел, ожидая Бездну.

Тихий даже в канаве, он не позволял себе никаких медитаций или выхода, по адвайте-веданте, в четвертое, вечное состояние сознания, хотя, свой в кругах Марины и Артема, был с этим ознакомлен. Он, чудовище, ждал еще более радикального, хотя уж «что может быть более радикального, чем Бог», – говорил Артем. Но Черепов ждал Бездну, которая сотрет все что есть. Поэтому он сдерживал себя, оставляя все свои мистические центры да и саму душу открытыми и в тайне готовыми для прихода того, чего еще никогда не было.

Но Улюшка, сама пухленькая, плоть сладкая, тем не менее, была очень чутка на глубинность. Она жутела и бледнела от философии родного братца и жаловалась Тане и Артему, что, мол, у вас все ладненько, Бога в самих себе ищете, а братец мой в беспредел вошел: ждет, когда все кончится. Таня смеялась и говорила, что не он один у нас беспредельный, есть еще и почище. Улюшке такая метафизическая лихость нравилась, но она, по женской привычке, ширила глаза и ахала…

– Водки ни-ни, – объявил Черепов, когда вошел в сестрину комнату, на втором этаже, где в русском духе был подготовлен опохмел: квас – да, огурчики – да, и так далее – да, но не водка…

– Да ее совсем немножко, – осторожливо заявила сестра. – Садись и отдыхай. Умаялся небось в своих перелесках и канавах, конца света ожидаючи.

– Не конца света, а конца Всего, – угрюмо ответил Черепов, поцеловал сестру в щечку за доброе утро и сел.

Он готов был и подшутить над беспредельным и непостижимым. Многие таких его шуток не понимали. Понимало ли непостижимое – оставалось открытым. Между тем, когда он действительно входил в «ожидание», все в нем менялось: сознание, мысли исчезали, и он отдавал себе отчет в том, что на это время он переставал быть человеком. Внутри него зияло нечто иное. Это давало ему странный ужас счастья, и к тому же радовал его этот уход из рода человеческого, пусть и временный. Когда он возвращался к нему, все казалось ему нелепо вращающимся вокруг его чисто человеческого сознания. И вообще он частенько последнее время уставал быть человеком. Улюшка отлично понимала его, хотя и по- своему, но жалела, когда он особенно уставал им быть. Ласково оберегала она его и от обычных неудобств жизни.

И сейчас, отрезая жирный пирог, она добавила, что он ее немного напугал своей вчерашней встречей с монструозным неизвестным, который грозился стереть с лица земли людей духа.

Черепов только рассмеялся в ответ.

– Не смейся, Клим, – отложив пирог, сказала Уля. – Сейчас, после реформ, маньяков гуляет по стране видимо-невидимо, то одного бог весть за что зарежут, то другого загрызут. Сатанисты копошатся, монаха тут недавно убили.

– Вся эта нечисть всегда была, – лениво ответил Клим, пододвигая к себе пирог, а потом отключенно, в пространство, добавил: – «Уничтожить людей духа»! Если это действительно человек духа, то никакие оккультные силы ничего с ним сделать не смогут. Если бы вместо этого монаха был бы, например, Сергий Радонежский – ни один волос не упал бы с его головы. А если у кого падает, значит, так нужно, попущение, как говорят…

– Ну, ты целую лекцию прочел, как будто я не знаю всего этого, – обиделась Уля, – но береженого Бог бережет…

– Да я так, для уточнения. Эта встреча развеселила меня немного, – закончил Клим.

И вдруг что-то произошло и вскоре действительно началось какое-то дикое веселие. Ульяна позабыла о своих страхах за братца, ибо Черепов тут же нарочно намекнул ей о своей философии, чтоб раздавить один страх другим. И поскольку его философия вызывала у Ульяны сладкую жуть, она тут же впала в некое забвение, в котором смешались и черные страхи, и великие надежды на абсолютное бытие. Глазки засияли каким-то русско-невиданным светом, а внутри них началась пляска небывалых мыслей и нежного ума. Черепов сразу уловил перемену в сестре, крякнув, выпил квас и стал читать стихи, вразброд и не по нашей, а лунной логике, потому что Уля его вдруг стала туманно-красивой, и к тому же он увидел себя в ней, хотя как это могло сочетаться, трудно было понять: Черепов и внешне и внутренне туманной красотой не блистал. Но в его необъятной, как череп Вселенной, душе, ожидающей провала в Бездну, могло, как всегда, все совмещаться:

произнес он.

Уля только бормотала: «Вот устойчивости-то как раз нет! Кошмар есть, а устойчивости нет». Но Черепов упорно продолжал и наконец дошел до такого:

И тут он внезапно остановился. Уля, лихая и глубинная, сразу определила:

– Климушка, Исчадие Черного Света – это как раз тот мужик, который приставал вчерась к тебе в пивной.

Клим, который все-таки тоже выпил стаканчик водки, согласно кивнул головой:

– Он и есть.

– Сколько их таких по белу свету-то шляется, – задумчиво пожаловалась Уля. – А вот «чудовищ, отброшенных в мрак навсегда», я тебе не советую видеть. Не дай бог. Эти почище всяких исчадий будут.

– Не говори так, Уля, – с веселием, переходящим в ночь, ответил Клим. – Мы встретим этих чудовищ когда-нибудь. До смерти или после – неважно. Но главное, не обращать на них внимания и веселиться. И тогда мы поймем, что эти чудовища, может быть, лишь часть нас самих. Пусть даже не самая важная часть…

– Вот этим шутить нельзя, – оборвала его Уля и погрозила Черепову пальчиком.

И утро в золоте обычного нашего солнца закончилась для них сумасшедшим уютом, близостью душ и квасом, и напоминанием об Исчадии Черного Света.