к небу. Недалеко от Марины зияло пустое место – только оно было мертвое, точно приготовленное для выходцев с того света. И Никита, ошарашенно и недоуменно, покачиваясь, но уверенно пошел к нему и сел. Его, как известно, никто не понимал, кто он и откуда, да и молчалив был Никита, поэтому на него никто особенного внимания и не обратил.

Только у Марины дернулись губы в загадочной усмешке, и она взглянула на Корнеева. Никита с ужасом посмотрел на стол, на угощение, и ни есть, ни пить не стал. Впрочем, он всегда глядел на еду с ужасом. Но Слава-шептун, который оказался рядом с Никитой, сразу же начал что-то ему шептать на ухо величественное и лихое. Не то про смерть, не то про бессмертие. Лицо Никиты, лишенное возраста, вытянулось, в ответ он закричал, а потом поцеловал шептуна – но как-то сверхабстрактно и отчужденно, точно целовал камень. Но крикнул тонко и истерично, даже по-бабьи. Облик его и вид были довольно страшной и ассиметричной конфигурации. Глаза же светились странным тупоумием, как будто он видел этот мир в первый раз и так и застыл в изумлении. К тому же глаза эти, бледные, совсем водянистые, как у жабы, ставшей вдруг человеком, по нашим понятиям казались даже потусторонними. Пальцы же его были весьма тонкие и длинные.

– Захохочи, Никита! – вдруг уже третий раз обратился к нему диковатый старичок.

И Никита наконец захохотал. И на такой смех все разом повернули головы. Хохотал Никита неестественно, и непонятно было, хохотал он или плакал – настолько неопределенны были эти звуки. Но водянистые глаза его при этом были неподвижны и лишены всякого доступного выражения.

Семен, как главный администратор при Марине, к тому же наводящий ужас, прикрикнул на диковатого старичка:

– Уймись, родной! Не трогай непонятного человека!

– Правильно, Сема, правильно! – завизжали вдруг на другом конце стола. – Не трогай! А то сам непонятным станешь!

Диковатого старичка напугало это последнее восклицание, и он полез под стол, боясь стать непонятным.

Но веселие продолжалось.

Роман сразу выпил подряд четыре рюмки и отпал, почувствовав ласку к своему бытию. Корнеев, разгадав его суть, тихо взвизгнул, подошел и погладил Нарцисса в гробу по головке. Чем хуже было Роману, тем нежнее он чувствовал себя и ласковей. Коля не переставал выть. С перерывами, и тоже хлестал водку.

«Кто бы мог среди них быть моим сыночком? – раздумывал Павел. – Не иначе как этот старичок под столом».

Семен, труп, вдруг ожил, и мрак сошел с него, никуда далеко не уходя. Труп стал рассказывать анекдоты.

Но Марина, царствуя надо всем, над этой безумной жизнью, глаз не сводила с Никиты, несмотря на то, что временами отключалась на свое.

– Жить, жить надо долго! – кричал на своем конце преподаватель древней истории.

Вдруг встал с места с рюмкой водки, словно хотел произнести тост, художник, друг Самохеева.

Но вместо этого провыл, и довольно надрывно, стихи:

И вот тут-то Никита вдруг преобразился или, скорее, что-то внутреннее, запрятанное вышло у него наружу. Он прервал поток стихов и грозно на весь подвал заголосил:

– Бежать надо им, бежать!… На нас тучи из крови нашли, и черти среди нас в ужасе… Не пьют душу, а носятся, как полоумные… Машины все погибли – зачем они?.. Пространство взяли, а время – нет… Плясать, плясать надо!

Он встал, не такой уж огромный, но лохматый, вдруг похожий на седого старика, табуретка рухнула, и он стал приплясывать, вертясь на одном месте, подняв одну руку вверх. Но при этом продолжал голосить:

– А жизнь для этих короткая стала… Ой, короткая! Не успевают созреть, раздуться – и раз… помирать пора!.. Я ушел, я ушел, я ушел! Ужо не приду назад… Ку-ка-ре-ку!! Ку-ка-ре-ку!!!

Потом понесся поток каких-то диких формул, на слух математических. Стал рисовать руками в воздухе геометрические фигуры и бормотать во время этого – причем звуки были то нечленораздельные, то, может быть, из какого-то уж совершенно загробного языка. Глаза при этом у Никиты вылупились, со лба лил пот, и длинные пальцы дрожали.

Все замерли, глядя на него, даже Коля перестал выть. Диковатый старичок вылез из-под стола.

– Хочу домой, хочу домой, но не туда! – заорал, вдруг остановившись, Никита.

Шептун подполз к нему и только тихо сказал: «Прости меня, Никита!»

Но Никита сел куда-то и неподвижно уставился в одну точку, точнее, в пространство перед собой, и только грозил в пустоту пальцем. И потом вымороченно, но спокойно добавил:

– Тело у тех меняется… И у нас тоже тела страшнеют… Страшнеют тела.

И потом заорал вдруг: «Где я?!»

Семен в трансе подбежал и велел вывести Никиту на воздух, в утро. Но никто не пошевелился.

– На луне плохо тогда стало, – горестно возразил Никита.

Семен слегка отпрянул.

Никита вдруг рассердился, глаза его помутнели, и он выпалил опять:

– Мы им покажем!! Да-да!.. Я к Повелителю уйду, чтоб не горевать здесь от вас… Уйду… Уйду.

И потом вдруг успокоился, поднял табурет, сел и внезапно выпил рюмку.