Егорушка выпил и повеселел.

– Ну, а теперь к Юрию Николаевичу, к Самому, – скомандовала Марина, – поймаем машину, и вперед! Нас ждут там!

Буранов был в центре небольшого круга людей, цель которых было изучение адвайты-веданты (адвайта-веданта, как и Веданта в целом – это не религия, это путь древнейшего традиционного метафизического знания, а не веры, это практическая и теоретическая метафизика. Ее конечная практическая цель – осуществление человеком реализации Абсолюта, реализации своего высшего Я или Освобождения) и практика на ее основе.

Надо сказать, что в Москве в 90-е годы было достаточно эзотерических кружков традиционного толка, включая и этот. Имя Рене Генона (великий метафизик XX века, показавший, что в основе всех мировых духовных традиций лежит единая Премудрость, раскрытая, однако, в разных религиях под разным углом зрения) становилось довольно популярным в Москве. Создавались также и некоторые обобщенные теоретические курсы, где изучался, например, Майстер Экхарт, апофатические христианские богословия, св. Палама, суфизм, буддийские и ведантийские традиционные учения. Но все преломлялось творчески и на основе своего личного опыта.

Глубоковский как раз читал один из таких курсов. Но многие шли в свои собственные невероятные измерения. Метафизика не просто изучалась, но и раскрывалась дальше, в своих еще невиданных доселе гранях. Не было полной фиксации на «старом». Традиция соблюдалась, но и была сильная тенденция к ее естественному продолжению, к иному раскрытию…

В квартире Буранова гостей поджидала Таня Самарова, небезызвестная подруга Марины. Она попросила у Юрия Николаевича разрешения представить ему попавшего в беду молодого человека, по имени Павел, который все-таки имел отношение к изучению метафизики. В общетуманных чертах Таня знала о ситуации, ибо Марина нашептала ей кое-что по телефону. Таню и ее мужа, художника Сергея, Юрий Николаевич хорошо знал по своему кружку.

По дороге Глубоковский сторонкой высказал некоторые свои тихие соображения Марине, по поводу того, как она себя вела с мальчиками. Марина возразила в ответ, что она все-таки включила в свои «объяснения» некоторые «успокаивающие таблетки», причем «нормальные», без всякой тенденции к иллюзорному умиротворению.

Глубоковский вдруг попросился домой, и его туда подбросили… Оставшиеся подъехали к цели и оказались около самой заурядной двухкомнатной квартиры недалеко от центра Москвы. Обставлена она была необычайно просто. Буранов не жил здесь, но нередко принимал приходящих к нему…

Дверь открыла Таня. Она была отрешенна и на мальчиков смотрела с некоторым сожалением.

Непонятно было, жалела ли она «прошлое», или Павла, попавшего в «прошлое».

Здесь все было иначе, чем у Марины. Таня провела гостей в комнату и усадила на жесткий диван. Марина села на стул рядом с мальчиками. Таня же оказалась чуть-чуть в стороне.

В комнату вошел человек – и в присутствии его мальчики замерли. Поразительны были его глаза, ни Егор, ни Павел никогда не видели таких глаз: их взгляд был направлен внутрь себя, как будто этот человек постоянно наблюдал что-то необычайное внутри себя, внутри своей души, и не мог или не хотел оторвать от этого созерцания своего взгляда. Впрочем, во внешнем мире он совершенно нормально ориентировался, но, видимо, этот мир был для Буранова всего лишь тенью. Центр находился в его сознании.

Человек прошел к столу, сел и взглянул на вошедших. В отличие от мальчиков, Марина, конечно, знала и встречала Буранова в разных кругах, но ее порадовало, кроме присутствия этого внутреннего взгляда, выражение бесконечного, совершенно уже вышечеловеческого милосердия в глазах, милосердия, которое распространялось абсолютно на всех. Несмотря на то, что мир для Буранова был как тень, милосердие все равно присутствовало парадоксальным образом. Но это не было эмоциональное или чувственное милосердие, выражение глаз при этом продолжало оставаться отрешенным и глубоким.

Обыкновенный, но тонкий человек, если бы вглядывался в эти глаза, мог бы получить срыв, хотя ничего зловещего в этом взгляде не было, как раз наоборот. Срыв мог произойти потому, что явно виделось наличие в нем иного сознания, чем просто человеческое. Оно всегда присутствовало в нем, без всяких усилий, как его естественное состояние.

– Павел, расскажите вы, что с вами произошло, – сказала Марина.

Павел, обретя вдруг какое-то нервное спокойствие, стал рассказывать. Иногда Марина перебивала его.

Лицо Буранова оставалось неизменным – все то же выражение бездонного внутреннего созерцания.

«Что этот человек может видеть такое в себе?» – подумал Егор.

Когда Павел закончил свою историю, воцарилось молчание, но ненадолго. Но оно действовало не менее, а более, чем слова: глядя на лицо Буранова, Корнеев вдруг стал забывать, зачем он сюда пришел.

– Ваша ошибка в том, что вы принимаете мир за реальность. Но реально только то, что неизменно и вечно, а не то, что меняется и разрушается. Реальность – это вы сами, точнее, ваше вечное бессмертное Я внутри вас, чистое Сознание и Бытие, по ту сторону всяких мыслей и объектов. Когда вы найдете в себе это, отождествите себя с этим Я, вы познаете, что вы бессмертны. Потому что на самом деле вы – и есть это вечное Я, а не тело, психика, ум и эго, мелкое, временное Я, с кем обычно человек себя отождествляет. Вы на самом деле не Павел или Егор, или Джон – а это чистое Я, вечно сознающее себя, самосветящееся. Какое тогда вам будет дело до прошлого, настоящего и будущего? Все это вторично, это ваши одежды, все это проходит, поток событий, пусть и принимающий иногда фантастические формы, чем это так уж отличается от потока сновидений? Вы пытаетесь понять вторичное, третьестепенное, которое имеет для вас самодовлеющее значение, между тем как оно – ничтожно. Вы мучаетесь, потому что пошли не в том направлении. Познайте исходное состояние, самого себя. Что для вас дороже – какое-то прошлое, или вы сами, ваше вечное Я? Чем это прошлое отличается от настоящего, которое также становится прошлым? Или вы не в состоянии выйти из этой игры? Но выйти можно, это дано человеку.

– Но ведь трудно осуществить эту реализацию вечного Я, – вдруг пробормотал, возражая, Егор.

Буранов посмотрел на него, и Егор увидел в самой субстанции его взгляда, в его свете, ответ: это возможно.