Утром, выходя из кабинета, увидел жену — она сидела на полу у двери, завернувшись в длинный полотняный платок.

Далее жена сменила тактику. Неизвестно как, но ей удалось выманить Деб из её укрытия, и вечером они ужинали втроём.

Ни одного слова сказано не было, но Пипс чувствовал, что каждый взгляд, каждое движение безжалостно фиксируются. Казалось, Элизабет извлекает извращённое наслаждение, глядя на трепещущих прелюбодеев, испытывающих воистину адские мучения. А может, увиденное ею два дня назад было столь непостижимым и невероятным, что она решила убедиться в том, что все это просто померещилось.

Но, независимо от того, зачем Элизабет устраивала эти вечерние сборища, и мистеру Пипсу, и Деб от происходящего было весьма не по себе. Первой не выдержала Деб и через три дня исчезла.

В этот вечер ужинали вдвоём, молча, и только за десертом жена процедила сквозь зубы: «Никуда не денется ваша шлюха, сэр, все её вещи на месте; вернётся, можете не тревожиться, мистер Пипс, сэр».

Пипс не осмелился возразить — что Деб вовсе не шлюха, а очень хорошая и порядочная девушка. Он позорно промолчал, за что был награждён бессонной ночью. К утру в дневнике появляется запись:

Надо заметить, что начало странной глазной болезни, которая сперва заставила мистера Пипса нанять себе в помощь специального чтеца, а через несколько лет подать в отставку, действительно совпадает с описываемыми здесь событиями. Но вполне вероятно, что вызвана эта болезнь была не любовной тоской, а невероятной загрузкой в Адмиралтействе — Пипс работал за четверых, и как он умудрялся находить время и силы для своих многочисленных женщин, можно только гадать и удивляться.

Возвращение Деб Пипс прозевал. О том, что она вернулась, была подвергнута допросу с пристрастием, плакала, стояла на коленях и призналась в любви к нему, Сэмюэлу Пипсу, он узнал только вечером, от жены. Деб в это самое время рыдала в своей комнате.

Элизабет, высохшая за эти бурные дни и исполненная праведного гнева, тихим бесцветным голосом предъявила мужу ультиматум. Или она считает себя свободной от каких-либо обязательств (Пипс прекрасно понимал, что это означает — уход из дома, начало позорной судебной тяжбы, огласка, увольнение со службы), или он не позднее завтрашнего утра в её, Элизабет, присутствии объявляет своей грязной шлюхе, что в её услугах более не нуждаются, что в приличном доме ей не место и что она вольна вернуться в ту канаву, из которой её извлекли, отмыли, затем облагодетельствовали и приняли в семью, разрушенную ныне её порочным и развратным поведением. И если мистер Пипс вздумает изменить хоть одно слово, пусть пеняет на себя.

Непонятно, что на самом деле повлияло на поведение мистера Сэмюэла Пипса — угрозы жены, серьёзность которых мы сегодня не можем оценить, или присущее многим мужчинам трусливое и консервативное нежелание что-либо менять в своей жизни. Так или иначе, но за завтраком, под пронзительным взглядом Элизабет, он, не отрываясь от тарелки с яичницей, монотонно проговорил всё, что было надиктовано ночью.

Он услышал голос Деб, на которую так и не осмелился поднять глаза. «Простите меня, леди, — сказала Деб дрожащим от сдерживаемых слез голосом, — благодарю и вас, сэр…» — и он увидел только её руку, ухватившуюся за резную спинку стула, после чего у мистера Пипса перехватило дыхание, он вылетел из-за стола и из дома и вернулся лишь под утро в состоянии, исключающем восприятие каких-либо внешних воздействий.

Практически немедленно Пипс начинает разыскивать Деб по всему Лондону. Он желает объясниться, попросить прощения, просто увидеть её хотя бы на минуту.

Дома он говорит, что пошёл на службу, в Адмиралтействе — что болен. Это очень рискованно, в любой момент обман может раскрыться. Но ему всё равно — он ищет Деб.

Они встретились на четвёртый день поисков, случайно. Пипс увидел Деб из окна кареты. Провели вместе около двух часов — сначала оба плакали, потом целовались, снова плакали, и Пипса поразило, с какой лёгкостью Деб простила ему предательство и трусость. Оставшись один, он поклялся, что больше никогда не предаст, что бы ни случилось, и лишь неожиданно вспомнившаяся история святого Петра чуть было не испортила великолепное настроение, с которым он ехал домой. Для Элизабет у него уже было готово вполне правдоподобное объяснение позднего возвращения, но оно не понадобилось, потому что именно в этот день Элизабет, мучимая подозрениями, решила наведаться в Адмиралтейство.

Пришлось признаться во всём, но это не облегчило его участи. Элизабет была в ярости — ко всем прошлым угрозам добавилось обещание убить его, убить себя. Потом она неожиданно потребовала четыреста золотых за молчание, два раза падала в обморок, металась по дому с ножом и клялась, что отрежет нос «этой шлюхе». Пипс, бледный и трясущийся, бегал за женой, натыкаясь на злорадствующие взгляды слуг. После очередного обморока, всерьёз его напугавшего, у него — сама собой — вырвалась клятва: «Я никогда больше и близко не подойду к ней, Элизабет, клянусь тебе».

К утру жена заставила его написать письмо. Особо она настаивала на фразах, что Деб — грязная потаскуха, что Пипс её ненавидит, что лишь из жалости согласился на встречу с ней и что требует раз и навсегда оставить его в покое и не преследовать.

Когда Пипс дрожащей рукой выводил кощунственные слова, он прекрасно понимал, что совершает уже второе предательство, ещё более страшное, но успокаивал себя — это всего лишь письмо, сейчас оно ляжет в конверт, я пойду отдавать конверт посыльному, но вместо конверта дам ему монету, чтобы молчал, а конверт с письмом уничтожу, и Деб никогда не узнает, что я написал про неё эти гнусности.

Элизабет показала себя предусмотрительной женщиной. Когда мистер Пипс поставил подпись, Элизабет вырвала у него письмо, пробежала глазами, проворно засунула в конверт и кликнула посыльного. В брошенном на Сэмюэла взгляде мелькнуло торжество.

Больше мистер Пипс никогда не встречался с Деб. Она пропала бесследно, и даже её родные с Марш- стрит ничего не могли сказать о её местонахождении. Или не хотели.

Однажды ему показалось, что Деб идёт по тротуару. Он выскочил из кареты, побежал, расталкивая толпу. Но это была не она. И он вернулся обратно.

Несколько раз он записывал в дневнике, что снова видел во сне Деб и что она опять его простила. Последняя посвящённая Деб запись появилась после того, как он сходил в театр, где представляли пьесу «Девственная мученица».

Уже в середине дня стало совершенно понятно, что плановые показатели не достигаются никаким образом. Не то местные царьки, получив положенную мзду, забыли дать руководящие указания, не то указания были даны не до конца понятным образом. Но по четырём крупным по кавказским меркам центрам, откуда только и можно было получать оперативную информацию, Эф Эф не набирал и двадцати пяти процентов голосов. Он всё равно шёл первым, однако ещё не сказали своего слова посёлки и горные аулы — средоточие коммунистического электората.

Впору было всерьёз задуматься не столько о намеченных шестидесяти восьми процентах «за», сколько о придвинувшемся вплотную проигрыше кампании.

Предпринятый Платоном экстренный обзвон собратьев-олигархов ничего утешительного не принёс. Более или менее уверенно прогнозировался второй тур.

— А ты на что рассчитывал? — поинтересовался обосновавшийся в Самаре нефтяной король Ватутин. — Я тебе ещё в Москве говорил, что надо брать уже раскрученного — Черномора или космонавта какого- нибудь, на худой конец. А не этого — искусствоведа в штатском. Да если бы мы тут рогами не упирались,