заносчиво, приказал запереть в башне и держать на хлебе и воде, пока не пришлют выкуп.

Но уже через три дня затрубили рога, и выглянувший в бойницу Гаральд увидел, что Понтье окружают сверкающие латами рыцари. Потом один из них, во главе небольшого отряда, подскакал к воротам и прокричал:

— Я — герцог Вильгельм Нормандский. Приказываю преступному вассалу графу Гюи, захватившему моих гостей, открыть ворота и встретить меня коленопреклонённо и с верёвкой на шее!

Когда освобождённый от цепей Гаральд оказался во дворе замка, Вильгельм обнял его, протянул Гаральду меч и сказал:

— Граф Гюи, пренебрёгший охранной грамотой, оскорбил меня, своего суверена. Но он жестоко оскорбил и тебя, брат мой. Вот меч. Суди его сам.

Отважный Гаральд, великодушно простивший своего незадачливого тюремщика, отбыл с Вильгельмом в Руан.

А в это время к графу Гюи проскользнула невысокая фигурка в рясе.

— Светлейший герцог благодарит сиятельного графа за безукоризненно точное исполнение его приказа, — прошелестела фигурка.

На стол перед графом лёг увесистый кожаный кошелёк.

В Руане Паоло всячески остерегался попадаться на глаза Гаральду, который мог помнить его по пиру, стоившему жизни графу Годвину. Но на всех встречах принца с герцогом он незримо присутствовал, скрываясь за занавесями, слушая, запоминая и поправляя время от времени не искушённого в просвещённой итальянской политике герцога. Паоло же и составлял документ, согласно которому впечатленный благородством Вильгельма Гаральд клятвенно обещал отказаться отныне и навеки от любых притязаний на английский престол и поддерживать во всём великого герцога Нормандского.

Документ этот был торжественно подписан при большом стечении народа у раки с мощами святых, которая тут же была вскрыта для подтверждения нерушимости данного обещания.

Этого Паоло уже не увидел, потому что летел в Лондон. Пора было снова воспользоваться заветным флаконом.

Тогда, в минуту триумфа, ему и в голову не могло придти, что флакон понадобится ещё раз, но уже для себя. Паоло так и не понял, как случилось, что по возвращении в избавленный от Эдуарда Исповедника Лондон Гаральд разорвал нерушимую клятву и провозгласил себя королём Англии. Этого просто не могло быть. Но это произошло. А герцог не жаловал неудачников. Особо — не исполнивших обещанного.

Потом была битва при Гастингсе, где владычество Нормандии взросло на крови тысяч англичан.

Во всей этой истории есть одна непонятная вещь. Никак не мог Паоло ошибиться в Гаральде. И Гаральд никак не мог нарушить данное Вильгельму обещание. Должно было произойти что-то из ряда вон, чтобы Гаральд, почитаемый за честность и благородство, изменил слову.

Поговаривали, впрочем, что на пути из Дувра в Лондон Гаральда встретил епископ Лондонский, грубый мужлан, но, судя по всему, неплохой психолог, и имел с ним длинный разговор. Если это так, то священник мог рассказать принцу, как в Нормандии его обвели вокруг пальца, как граф Гюи выполнил приказ своего суверена и в чём этот приказ заключался. И тогда поведение Гаральда объяснимо. Сын графа Годвина и победитель шотландских орд не мог смириться с ролью пешки в чужой игре.

Да и епископа можно понять. Только тогда прочна власть, когда в основании её — могилы врагов. А не хитроумные итальянские козни.

После беседы с генералом Старик в течение некоторого времени испытывал странное и тревожное беспокойство — в затеянной истории явно чего-то недоставало, и он никак не мог понять, чего именно. Это раздражало — он капризничал, гонял обслугу, отказывал в аудиенциях без объяснения причин.

Чуть позже понимание пришло: недоставало цели, он знал как, но не понимал пока зачем.

Потом Старик увидел цель. И всё сразу изменилось.

Ни разу ещё за последние несколько лет Старик не чувствовал себя так хорошо. К нему вернулось потрясающее ощущение власти над миром, когда от лёгкого движения его покрытой коричневыми пятнами руки натягивались невидимые ниточки и посвящённые, получив понятную только им команду, строились в невидимые батальоны, начинавшие победный марш. Эта армия не знала поражений. Она могла годами ждать приказа, но когда приказ поступал, неизменно шла единственно известной ей дорогой.

Старик знал, что это его последняя битва. Никто не живёт вечно, и его заменят другие. Но эту битву выиграет он и навеки останется в памяти обладающих знанием. Потому что именно он изменит лицо мира, бросив на колеблющиеся чаши весов невиданный ресурс.

«Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, — сказал поэт империи, — пока не предстанут небо с землёй на Страшный Господень суд». И эти слова прозвучали приговором великой миссии, начатой Петром Первым. Но поэт, воспевший бремя белого человека, ошибался, и эта миссия будет триумфально завершена. Континенты сдвинутся, и горячая красная кровь побежит по жилам старого мира.

Сегодня в гости к Старику пришёл человек, который сыграет главную роль в разворачивающейся драме. Ранее Старик с этим человеком знаком не был, но знал о нём, как и о других, многое и даже согласовывал кое-какие этапы в его когда-то головокружительной карьере.

По-настоящему он заинтересовался этим человеком в августе девяносто первого, когда тот принял решение, прямиком отправившее его на полковничью пенсию. Ставившие интересы дела выше собственной судьбы всегда привлекали внимание Старика, и в памяти его возле соответствующего имени ставилась пометка.

Тесное сотрудничество с коммерческой структурой, последовавшее за отставкой, тоже не осталось без внимания. Здесь, правда, у Старика был чисто экспериментальный интерес. Как у детей, наблюдающих за жуком, насаженным на булавку. Было любопытно, сохранит ли вышвырнутый со службы разведчик качества, за которые его на этой службе держали, награждали и продвигали по служебной лестнице, или скурвится, как многие, погонится за деньгами, променяет высокую честь служения идее государства на поклонение золотому тельцу.

Расставание Федора Фёдоровича с друзьями и работодателями, случившееся непосредственно перед головокружительным инфокаровским триумфом, нигде не афишировалось, и в газетах про это не писали. Но Старику донесли тут же. Именно поэтому он, поразмыслив, и решил сделать ставку на Федора Фёдоровича, выкрутив руки генералу и его своре.

— Сам я не пью, — сообщил Старик, выдержав обычную паузу. — И, как правило, не одобряю. В данном случае, однако же, считаю возможным сделать исключение. Поскольку встреча наша происходит по моей инициативе и мне бы хотелось, чтобы вы чувствовали себя комфортно, насколько возможно. Потрудитесь приподнять салфетку. С иными так называемыми армянскими коньяками у данного напитка общим является только то, что указанная на этикетке выдержка действительности не соответствует. Не скрою — мне было бы чрезвычайно любопытно узнать ваше мнение на этот счёт. Если, конечно, вы сможете его сформулировать.

Федор Фёдорович поднёс бокал к носу, подумал, смочил губы, отпил небольшой глоток.

— Боюсь, что я вас разочарую, — сказал он. — Если бы не ваша подсказка относительно армянских коньяков, я бы предположил, что это французский, скорее всего «Барон де Лагранж». Хотя здесь у меня есть сомнения, поскольку присутствует нетипичная для этой марки горчинка. Что-то очень знакомое, но не могу угадать… Одно можно сказать с уверенностью — возраст не менее шестидесяти лет.

— Чуть больше ста. Это армянский коньяк. Только настоящий, ещё из шустовских подвалов.

Федор Фёдорович неожиданно улыбнулся.