информация, лишенная всякой эмоциональной окраски — как абстрактное уравнение, которое никогда не затрагивало ее жизни.

Суммировав все, что ей было известно, Одетта сама ужаснулась скудости своих знаний. Она знала, что мама ее родилась в Одетта, штат Арканзас, в городе, в память о котором родители ее потом назвали свою единственную дочь. Она знала, что папа ее был дантистом в провинциальном городишке. Что он изобрел и запатентовал какой-то способ изготовления зубных коронок, а потом положил разработку свою в долгий ящик, и только лет десять спустя на нее обратили внимание специалисты, и он неожиданно стал состоятельным человеком. Она знала, что он разрабатывал еще несколько приемов зубоврачебной техники в течение десяти лет до того, как разбогатеть, и еще года четыре потом, большинство их было связано с протезированием и косметикой, и вскоре после переезда в Нью-Йорк вместе с женою и дочерью (которая родилась четыре года спустя после получения первого патента) он основал компанию «Холмс Дентал Индастрис», которая ныне в зубоврачебной области — все равно что компания «Скуибб» в области производства антибиотиков.

Но сколько она ни расспрашивала его, как они с мамой жили все эти годы, когда она еще не родилась, и потом — когда родилась, но отец еще не поднялся, папа всегда уходил от ответа. Он рассказывал ей вроде бы все, но не говорил ничего. Эта часть его жизни была для нее закрытой. Как-то раз ее мама — отец называл ее просто ма или Элис, и иногда еще Элли, когда выпивал стаканчик или был в добром расположении духа — сказала: «Расскажи ей о том, как в тебя стреляли, Дэн, когда ты ехал на „форде“ по крытому мосту», а он в ответ удостоил ее таким мрачным и осуждающим взглядом, что ма, которая и без того всегда чем-то напоминала бедненького воробушка, вся так и съежилась в кресле и больше не проронила ни слова.

После этого случая Одетта пару раз попыталась расспросить маму наедине, но напрасно. Если б она додумалась до этого раньше, она, быть может, смогла бы чего-нибудь разузнать, но поскольку отец молчал, мама тоже решила хранить молчание, но Одетта поняла, что прошлое для отца — все эти родственники, все эти пыльные дороги, магазинчики и лачужки с грязными полами и окнами без стекол, без самой простенькой занавесочки, все эти стычки, все домогательства и обиды, все соседские ребятишки, одетые в робы, перешитые из мешков из-под муки, — прошлое для отца похоронено и упрятано в памяти, как мертвый зуб под безупречною белоснежной коронкой. Он никогда об этом не говорил, или, быть может, не мог говорить и сознательно погрузился в эту выборочную амнезию; жизнь их в шикарной квартире дома «Греймарл» у Южного входа Центрального Парка была как зубы под пломбами. Все остальное тщательно скрывалось за этой непроницаемой оболочкой. Прошлое отца было упрятано глубоко и надежно, без единой щелочки, сквозь которую можно было бы заглянуть, без единой лазеечки через этот запломбированный барьер в зев откровения.

Детта знала, что это такое, но Детта не знала про Одетту, а Одетта не знала про Детту, так что и эти гладкие зубы были сомкнуты плотно, как ворота неприступной крепости.

От матери Одетта унаследовала некоторую застенчивость, а от отца — его явную (хотя и ненарочитую) жесткость характера, и только однажды она осмелилась еще раз подступиться к нему по этому поводу. Как-то вечером — дело было в его библиотеке — она сказала ему, что он ей отказывает в элементарной человеческой искренности, что ей можно уже доверять, что она заслуживает доверия. Отец оторвался от «Уол-стрит Джорнал», аккуратно сложил газету и положил ее на сосновый столик рядом с торшером. Снял очки без оправы, положил их поверх газеты и только потом посмотрел на нее — худощавый чернокожий мужчина, такой худой, что казался почти истощенным; седые курчавые волосы уже редели на углубившихся впадинках на висках, где нежно и ровно пульсировали вены — и сказал: Я никому не рассказываю о той моей жизни, Одетта. Я даже не вспоминаю о ней. Это просто бессмысленно. С тех пор мир изменился, скажем так, сдвинулся с места.

Роланд бы понял.

Открыв дверь с надписью ГОСПОЖА ТЕНЕЙ, Роланд увидел много такого, чего он не понял — он понял только, что это все не имеет значения.

Это был мир Эдди Дина, но сейчас он представлял из себя какую-то мешанину огней, людей и вещей — Роланд в жизни не видел столько вещей. Судя по виду, вещички эти предназначались для дам, и, очевидно, они продавались: одни лежали под стеклом, другие красовались в заманчивых стопках и витринах. Роланд не мог разглядеть их как следует — мир, в который он заглянул, наплывал на него, проносясь мимо дверного проема, который теперь стал глазами Госпожи. Роланд смотрел ее глазами, точно так же, как смотрел глазами Эдди Дина, когда тот шел по проходу воздушной кареты.

А сам Эдди застыл, точно громом пораженный. Револьвер у него в руке задрожал и качнулся вниз. Стрелок мог бы сейчас без труда его отобрать, но он даже не шелохнулся. Стоял совершенно не двигаясь — этому трюку он выучился давным-давно.

Изображение в дверном проеме развернулось. У Роланда опять закружилась голова, но, как ни странно, на Эдди этот неожиданный разворот подействовал успокаивающе. Роланд не знал, что такое кино. Эдди же видел тысячи фильмов, и все это напоминало ему быструю смену кадров, как, например, в «Дне всех святых» и «Сияющем». Он даже знал, как киношники добиваются такого эффекта. С помощью летающей камеры. Вот и здесь — точно так же.

— И еще «Звездные войны», — пробормотал он. — Звезда Смерти. Такая громадная железяка, помнишь?

Роланд лишь молча взглянул на него.

Руки, темно-коричневые руки, появились в проеме, который Роланду виделся дверью, а Эдди — неким волшебным киноэкраном… экраном, в который, при обстоятельствах благоприятных, можно будет войти, как тот парень из «Пурпурной розы Каира» сошел с экрана в реальный мир. Убойный фильмец.

Только теперь Эдди понял, насколько убойный.

Правда, он в жизни еще не смотрел кино через дверь. Это был Нью-Йорк — почему-то даже сигналы такси, пусть приглушенные и далекие, не оставляли в том никаких сомнений — и это был какой-то нью- йоркский универмаг, и он даже как-то туда заходил, но что-то в нем было такое… такое…

— Как раньше, — пробормотал он.

— Раньше твоего времени? — переспросил стрелок.

Эдди взглянул на него и отрывисто хохотнул:

— Ну да. Можно и так обозвать.

— День добрый, мисс Уокер, — раздался вкрадчивый голос. Изображение в дверном проеме метнулось вверх так внезапно, что даже у Эдди немного закружилась голова, и он увидел продавщицу, которая, очевидно, знала эту женщину с темнокожими руками — знала и недолюбливала ее. Или побаивалась. Или и то, и другое вместе. — Чем-нибудь вам помочь?

— Вот, — владелица темнокожих рук протянула вперед белый шарф с ярко синей каемкой. — И не трудитесь его заворачивать, крошка. Просто засуньте в пакет.

— Наличные или че…?

— Наличность, она всегда наличность, верно ведь?

— Да, замечательно, мисс Уокер.

— Я так рада, что вы одобряете, дорогуша.

Продавщица отвернулась, но Эдди успел разглядеть, как она сморщилась. Может быть, все объяснялось просто. Может быть, продавщице неприятно, что с ней так разговаривает эта «хамоватая негритоска» (но опять же, сейчас проявлялся скорее его кинозрительский опыт, нежели знание истории или хотя бы уличной жизни, потому что все это казалось ему кинофильмом про 60-е годы или тогда же отснятым, вроде «В душной южной ночи» с Сидни Стейгер и Родом Поатье), или, может быть, еще проще: Роландова Госпожа Теней, независимо от цвета кожи, оказалась стервозиной и грубиянкой.

Но на самом-то деле — не это главное, точно? Его это никак не колышет. Его сейчас только одно волнует: как бы выбраться туда.

Там — Нью-Йорк. Он, кажется, чувствует запах Нью-Йорка.

Там можно будет достать героин.

Он уже чувствует его запах.

Но тут есть одна загвоздка.