посещали занятия, даже при плохой погоде, когда остальные наши одноклассники опаздывали или вообще не приходили. Мы чрезвычайно тщательно готовились и могли ответить на любой вопрос учителя.

Как «активисты» мы дважды в неделю посещали курсы «Военной подготовки», где изучали топографию, стрельбу и учили оказывать первую помощь. После надругательства над статуей Вождя, которую увезли ночью после общего школьного собрания, политинформация стала обыкновенным делом в нашей школьной жизни, неразрывно связанной с другими предметами.

Если до освобождения, полтора года назад, учебный день начинался с молитвы, то теперь учителя ежедневно распространялись про «научный социализм», исторические достижения наших вождей и вклад «великого российского народа» в пролетарскую революцию. Нам говорили, что без научных достижений «прогрессивных сыновей» этого народа нельзя даже представить современную математику, физику и химию. Но более того, славное будущее, которое мне и Богдану обещала директриса, было бы просто утопической мечтой без Октябрьской революции 1917 года.

Обычно уроки оканчивались осуждением врагов народа, призывами к бдительности и угрозами сурового наказания тех, кто надругался над статуей.

Однако неделя за неделей, слыша «Мы проучим их!», «Мы отрубим их грязные руки!», я начал терять интерес к учёбе. Делая вид, что вроде слушаю, в мечтах я был далеко от класса, от города, даже часто на другом континенте. Я любил развлекаться, вспоминая приключения Тарзана или путешествия Гулливера. Затерявшись в джунглях, я баловался с обезьянами, а выплыв поле кораблекрушения, загорал на безлюдном острове под тропическим солнцем.

Мы с Богданом ещё играли в шахматы, но не так часто и увлечённо, как раньше. Мысли Богдана, казалось, блуждали в другом месте. Часто, когда я предлагал встретиться после уроков, он говорил, что имеет важные дела. У меня было странное чувство, что наша дружба рушится. Проходили недели ? мы не играли в шахматы, я сомневался, можно ли преодолеть между нами пропасть. Я успокаивал себя тем, что Богдан тоже переживал и беспокоился.

Меня не волновали заклинания учителя: «Мы проучим их!», «Мы отрубим их грязные руки!», эти угрозы относились ко всем сорока пяти ученикам нашего класса, а значит не только конкретно меня. Это были просто слова, которые учитель механически выкидывал нам, повышенным заученным тоном. Они мне были также безразличны, как когда-то запугивания священника адом. Однако спустя месяц эти угрозы начали эхом стояли в моих ушах даже после школы.

В такие минуты меня охватывала тревога. В основном перед сном, когда я был один, на меня накатывались волны страха. В эти моменты, не в состоянии заснуть, я прислушивался к звукам снаружи. Самое тихое шуршание, похожее на гул автомобиля или людские голоса, пугали меня ? казалось, «Они» пришли за мной.

Хуже всего было одной ночью. Поскольку пан Коваль неделю назад уехал на проверку, я остался дома один. Когда я наконец заснул после тревожной, бесконечной ночной тишины, услышал стук в двери веранды. Я подумал что это мне приснилось. Но скоро убедился, что это не сон. Стук было настойчивым: кто бы это не был, он был полон решимости войти.

Это не мог быть пан Коваль. Он имел ключи от дверей, к тому же он стучал особенно, словно азбукой Морзе: один короткий удар и два длинных. Пани Шебець стучала наоборот, а я ? три коротких удара и один длинный. На таком способе стучания настаивал пан Коваль «просто знать, кто пришёл».

Стук усиливался. Я был уверен, что это пришли за мной «ОНИ», ведь кто мог быть безмозглым, чтобы идти в такое позднее время ночью в гости? Ночью город принадлежал «чёрным воронам» ? маленьким чёрным грузовичкам, в которые тайная полиция забирала «врагов народа» из их жилищ и увозила на железнодорожную станцию, откуда их отправляли в вагонах в Сибирь, Казахстан и в другие забытые Богом местности.

Раньше я считал это просто слухами, которые распространяли недовольные, что бы очернить систему. Иногда я слышал, как пани Шебець наушничала пану Ковалю про такие вещи, но я был уверен, что это враньё. Она была «пани», и поэтому предубеждённо относилась к системе трудящихся. Но две недели назад я изменил своё мнение, когда среди ночи проснулся от гула «чёрного ворона» и плача детей из соседнего сиротского дома, который содержали польские монашки. К утру дом опустел, а через несколько дней в него въехали советчики.

Стучание стихало, чтобы через мгновение возобновиться с новой силой. Я уже одел на себя самую тёплую одежду, которую нашёл, приготовившись к «их» визиту. Я открыл двери на кухню и вышел на веранду. Теперь в дверь стучали кулаком.

? Кто там? ? спросил я. Я старался говорить уверенно, хотя понимал, что это было мало убедительно.

? Это я, ? послышался вроде женский голос.

Неужели мне показалось?! Я на цыпочках подошёл к дверям и протёр небольшую щель в замёрзшем окне. В неё я увидел огромную фигуру на фоне полной Луны.

Я открыл двери веранды. Стена ледяного холода обдала меня, когда эта фигура вошла на веранду. Закутанная в длинный, тяжёлый тулуп, в мохнатой, меховой шапке, натянутой на глаза и в толстом шарфе почти до глаз, она казалась каким-то приведением.

? Я ? Анна, ? сказало приведение, раскрывая лицо.

Я сразу узнал её. Это была Анна, самая молодая подруга пана Коваля, голубоглазая, с длинными, до пояса волосами. Последний раз она навещала пана Коваля и оставалась у него ночевать, незадолго перед войной. Я хорошо запомнил это посещение: уходя на другой день, она поцеловала меня в щеку и сказала: «Какой хорошенький мальчик. Ты выглядишь точно, как пан Коваль».

Я был горд услышать, что похож на своего опекуна. Пан Коваль был для меня идеалом мужчины ? такой изысканный и элегантный, он мог победить в споре, даже не повышая голоса, женщины просто обожали его. Меня иногда удивляло, как они за него борются, словно за какого-то актёра или князя. В отличие от моего отца-крестьянина, который еле умел читать и писать, единственным развлечением после работы в поле и разведения коров были воскресные богослужения, пан Коваль свободно говорил немецком, французском и ещё несколькими языками, ходил на концерты и в оперу, его постоянно приглашали на ужины и различные приёмы. Даже наш яворский священник считал за честь принимать у себя такого гостя, как пан Коваль, когда тот приезжал к нам на отдых. По селу ходили слухи, что жена священника была сильно влюблена в пана Коваля.

Мы с Анной пошли в кухню. Я зажёг керосиновую лампу. Дрожа, она попросила горячего чая. Я взамен предложил ей водки. Она выпила рюмку и попросила ещё.

Я затопил в кухне печь. Она подвинулась ближе, чтобы согреться. Сидела молча, всматриваясь вдаль, облокотив голову на руки. Мне казалось, что она о размышляет чём-то серьёзном. Может она убежала от кого-то или чего-то? Как по-другому объяснить этот её неожиданный ночной приход.

? А где пан Коваль? ? вдруг спросила она так, словно он ей был срочно нужен.

Я объяснил, что уже пол года пан Коваль бросил работу начальника отдела аудита, перешёл на должность инспектора и теперь часто ездит по сёлам и провинциальным городкам, проверяя их дела. Это ему нравиться больше, чем сидеть в кабинете. Теперь он свободно передвигался, знакомился с новыми людьми, и к тому же привозил из своих поездок сало, масло, колбасу, которые в городских магазинах и нечего искать.

Я хотел ей рассказать ещё о пане Ковале, но она перебила меня:

? А когда он вернётся?

? Может завтра, ? сказал я. ? Но никогда не знаешь, что от него ожидать.

Она замолчала. Медленно попивала маленькими глотками чай. Казалось, что мысли её были очень далеко. Я не осмелился расспрашивать её.

Наконец она встала и пошла в спальню пана Коваля. Я погасил свет и пошёл спать.

Через несколько часов меня разбудил будильник. Я быстро умылся холодной водой, схватил каши, взял портфель и хотел идти в школу, но в последнее мгновение меня осенило, что Анне могут быть нужны ключи. Я осторожно приоткрыл дверь в комнату пана Коваля. Анна крепко спала, накрывшись тулупом и одеялом аж до глаз. Из-под покрывала виднелась одна рука, которая сжимала какой-то тёмный предмет, частично спрятанный под подушкой. Заинтересованный, я присмотрелся. Я не поверил своим глазам ? это был револьвер.