одинаково рдеющими гроздьями, – этого никогда не поймут человечески трезвые – те, кто главного чего-то о себе, о мире и Боге не знают; это поймут только божественно-пьяные, потому что знают они или узнают когда-нибудь, что не утоляющее жажды, слабое и грубое, земным вином опьянение, есть только вещее подобие, знамение, иного, иным вином опьянения, всеутоляющего.

Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я – в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. (Ио. 15, 5.)

Знают они, или когда-нибудь узнают, что надо человеку «выйти из себя», чтобы войти в Бога; душу свою «потерять», «погубить», чтобы «найти», «спасти». В этой-то высшей точке и прикасается тень к телу, Дионис – ко Христу.

Вышел из себя,

(Мк. 3, 21), —

скажут о Нем, единственно-божественно-пьяном, трезвые, тем же словом, как о посвященных в Дионисовы таинства.

Трепет объял их и ужас-восторг,

(Мк. 16, 8), —

скажет Марк-Петр о женах, «пришедших весьма рано, при восходе солнца», ко гробу воскресшего Господа (Мк. 16, 2). Если бы не этот «восторг», «исступление», «выхождение из себя», Экстаз, то не узнали бы они, не увидели, что Христос воскрес.

«Землю целуй и ненасытимо люби… ищи восторга и исступления сего… и не стыдись; дорожи им, ибо оно есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным», – завещает старец Зосима Алеше Карамазову,[479] и в чудном, у старцева гроба, видении вспомнит Алеша эти слова.

«Кана Галилейская… первое, милое чудо! Радость людскую, а не горе посетил Христос… Чудо сотворив в первый раз, радости людской помог… Но кто это? Почему раздвигается комната?.. Кто встает?..» Встал лежащий во гробе, подошел к Алеше.

– «Тоже, милый, тоже зван, – раздается над ним тихий голос. – Веселимся, пьем вино радости новой… Видишь ли Солнце наше?»

– «Боюсь… не смею глядеть…»

– «Не бойся. Страшен величием… но милостив к нам бесконечно, нам из любви уподобился, и веселится, воду в вино превращает, чтоб не пресеклась радость гостей… новых ждет, новых зовет, и уже на веки веков. Вот и вино несут новое».

«Что-то горело в сердце Алеши… Слезы восторга – (исступления, экстаза) – рвались из души его. Руки простер, вскрикнул, проснулся… Опять гроб, и тихое чтение Евангелия. Алеша глядел на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу, мертвеца… Только что слышал он голос его, голос этот еще раздавался в ушах его. Он еще прислушивался, ждал… Но вдруг вышел из кельи… Полная восторга душа его жаждала свободы. – Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих, сияющих звезд. – Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною. – Алеша стоял, – смотрел, и вдруг, как подкошенный, повергся на землю. – Целовал ее, плача, рыдая… и исступленно клялся любить ее во веки веков. – «Землю облей слезами радости твоей и люби сии слезы твои», – прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал, в восторге своем, даже и об этих звездах, которые сияли ему, и «не стыдился исступления сего». Нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих как будто разом сошлись в душе его, она трепетала, соприкасаясь с мирами иными», – с таким же «восторгом-ужасом», как души тех жен у гроба Господня.[480]

Вот что значит: от чуда опьянеть – чудо понять, чудо совершить, – претворить воду в вино.

«Было это или не было?» – чтобы об этом спросить Алешу и, услышав ответ его: «Было! Кто-то посетил мою душу в тот час», – все-таки решить: «галлюцинация», – каким надо быть лакеем Смердяковым, хотя бы и ученым, премудрым, во всеоружии «Критики чистого разума»! Но, кажется, надо быть лакеем во сто крат большим, чтобы спросить ев. Иоанна: «было это или не было?»

«Все про неправду написано», «голый вымысел», – кто так решил и на этом успокоился, тот очень плохо знает историю, а души человеческой не знает совсем. Как же не понимают левые критики, что для такого «вымысла» надо быть не ев. Иоанном, все равно, учеником ли, «которого любил Иисус», или неизвестным Иоанном Пресвитером, а противоестественной помесью утонченного скептика II века с грубым циником XX века, т. е. баснословнейшей из всех химер.

Нет, Кана Галилейская – не «вымысел». Что-то произошло в ней действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью. Главное, что здесь затрудняет исследование, есть общее свойство всех исторических свидетельств IV Евангелия. Мастер, никем не превзойденный, в том, что живописцы называют «светотенью», «chiaroscuro», смешивает Иоанн свет ярчайший с глубочайшею тенью, в таких неуловимых для глаза переливах-слияниях, что чем больше мы вглядываемся в них, тем меньше знаем, действительно или призрачно то, что мы видим.

Рано, когда еще было темно, приходит Мария Магдалина ко гробу. (Ио. 20, 1.)

Во всем IV Евангелии такая темнота раннего утра. В винчьевской живописи происходит нечто подобное. Может быть, в Моне Лизе живой мы не узнали бы той, что на портрете, из чего, однако, не следует, что не было живой: так, из того, что мы не узнаем исторической Каны Галилейской в Евангельской, не следует вовсе, что исторической не было.

Два порядка смешивает или нарочно соединяет Иоанн, – Историю и Мистерию, так что все его свидетельство – полуистория, полумистерия; смешивает, или нарочно соединяет, явь с пророческим сном, с тем, что он называет «знамением»,

, а мы называем «символом», «подобием», – так что все у него, – как полуявь, полусон. Это надо помнить, чтобы понять, что произошло в Кане Галилейской.

Скрытое в свидетельстве Иоанна, исторически-твердое тело осязается лучше всего в таких для нас невообразимых, ненаходимых чертах, как эта:

нет у них вина, —

говорит Мать, а Сын отвечает:

что Мне до тебя, женщина?

(Ио. 2, 3–4).

Сколько бы ни сглаживали этой режущей остроты, – не сгладят. («Что Мне и тебе, женщина?» – хотя и буквальный, но, по смыслу и по множеству других примеров на тогдашнем простонародном греческом языке, koine, неверный перевод.) Слово это надо принять, как оно есть: вслушаться ухом, не оглохшим от двухтысячелетней привычки, в эту, для нас «фальшивую ноту», как бы от железа по стеклу скрежещущий звук, – так, как будто мы слышим его в первый, а не в тысячный раз; надо «удивиться-ужаснуться» ему до конца, – и может быть, мы поймем, что, если в нашей человеческой музыке нужны диссонансы для высшей гармонии, для высшего лада – разлады, то и в музыке божественной. Евангелии, – тоже.

Только что услышав в Вифаваре-Вифании глас Матери своей Небесной, Духа: «Ты – Сын Мой возлюбленный: в сей день Я родила Тебя», – не мог бы сказать Иисус земной матери: «Мать», так же как земному отцу: «Отец»; мог – только Небесной Матери и Отцу Небесному. [481]

Вот почему и в слове любви нежнейшей, какая только была на земле, когда, вися на кресте. Сын глазами укажет матери на любимого ученика, брата Своего нареченного, – Он не назовет ее «матерью».

Женщина! вот сын твой. (Ио. 19, 26.)

Мог ли бы Он так назвать ее, если бы не знал, что и ей открыта эта святейшая тайна сердца Его –