Нора обняла Дани.

– Дитя мое, – мягко сказала она, подставляя щеку, чтобы Дани могла поцеловать ее. – Мое бедное дитя!

– С тобой все в порядке, мама? – встревоженно спросила Дани.

– Я себя прекрасно чувствую, дорогая. А ты…?

– Я о'кей, мама. Мне кажется, что я просто… просто испугана. Мне всю ночь снились такие кошмары.

Нора погладила ее по голове.

– Ну, ну, не надо бояться. Мамочка не позволит, чтобы с тобой что-то случилось. Через несколько дней все кончится. И ты снова будешь дома, словно ничего и не было.

– Я понимаю, мама. А ты знаешь, почему? Нора отрицательно покачала головой. Подойдя, Дани взяла меня за руку.

– Потому что папа приехал ко мне, – сказала она с гордой улыбкой. – Он прилетел из самого Чикаго!

Нора смотрела на нас. И по ее глазам я видел, что за шесть лет, что мы с Дани были разлучены друг с другом, ничего не изменилось. Доверчивое тепло, которое шло от руки моей дочери, говорило мне, что связь наша не прервалась. Мы были настолько близки друг другу, что Нора обычно чувствовала себя исторгнутой из нашего круга, когда мы были вместе.

– Ты похудел, Люк. – Она подошла ко мне, протягивая руку, и я еще издали почувствовал ее неприязнь. – Спасибо, что приехал.

– Никакие цепи не сдержали бы меня. – Я пожал ей руку, стараясь, чтобы рукопожатие было кратким и равнодушным.

Быстро отдернув кисть, она коснулась лба столь знакомым мне жестом. Головная боль дает знать о себе, как я это обычно называл. Тень, мелькнувшая в ее глазах, подтвердила мое предположение.

– Внезапно я почувствовала себя старой, – сказала она. – Ты кажешься таким молодым рядом с Дани.

– Ты никогда не будешь старой, – вежливо утешил я.

Но, глядя на меня, она все понимала. И знала, что я тоже все понимаю. Тени в ее глазах сгустились, заставив нахмуриться. Она резко повернулась к матери.

– Нет ли у тебя аспирина, мама? Кажется, у меня начинается то, что называют похмельем после снотворного.

– В буфете, Нора, – махнула рукой ее мать.

Я смотрел, как она подошла к буфету и вытряхнула из флакончика три таблетки. Когда одну она положила обратно, я догадался, что до этого она уже приняла три. Прежде чем проглотить таблетки, она взглянула на меня, и между нами блеснула вспышка взаимного узнавания.

Внезапно я почувствовал свою вину перед ней. И не спрашивайте меня почему, просто так оно и было. Порой становится не по себе, когда так много знаешь о другом человеке. Я знал, что она полна теперь новых необъяснимых страхов и что чувствует страшное одиночество. Потому что каждый раз ее ждет завтрашний день. Пустой завтрашний день, полный кошмаров. И каждый раз она говорит себе, что завтрашний день не придет.

К сентябрю 1943 года война в Италии почти закончилась. Макартур начал серию своих бесконечных операций по взятию Филиппин, а я в Сан-Франциско мотался с выступлениями по предприятиям и заводам, работающим на оборону. Провернулось какое-то колесико в бюрократическом механизме, и было решено, что таким образом я идеально приду в себя после ранения перед возвращением в строй.

Нора устраивала первую выставку своих работ, которые она создала за двадцать один месяц. Маленькая студия, которая некогда была теплицей на задах дома ее матери, была переполнена народом. Нора оценивающе осматривала толпу. Ее радовало такое сборище.

Даже газеты послали своих критиков и было видно, что выставка произвела на них впечатление. Она не могла скрыть своей радости. Все те утомительные ночи, которые она проводила в студии после дня работы на авиационном заводе, стоили этого дня.

Война. Из-за нее наделана масса глупостей. Но и она была захвачена их потоком, как и все остальные. И она поддалась этой патриотической истерике. Газеты наперебой давали на своих страницах – Нора Хайден, многообещающий молодой талант, представительница одной из самых известных семей в Сан-Франциско и одна из самых талантливых молодых художниц Америки, на время войны отложила в сторону свою карьеру.

Она почувствовала себя полной идиоткой, когда прочитала эти строчки. Но в начале 1942 года ей и в голову не могло прийти, что война продлится так долго. И теперь она оказалась лицом к лицу с действительностью. Ей опротивело вставать в половине шестого и ехать пятнадцать миль, чтобы работать шесть дней в неделю, день за днем делая одну и ту же идиотскую операцию.

Остановка конвейера. Припаять провод номер один к проводу номер два. Снова пустить конвейер, чтобы девушка рядом могла припаять провод номер два к проводу номер три. Остановить конвейер… Нора устала играть эту роль.

Для нее все окружающее было слишком механизировано, слишком спланировано. Даже ленч проходил по расписанию. Это не было бы так страшно, но каждый раз, вместе с бутербродом и мутным кофе без сахара, ей приходилось проглатывать и упреки по поводу своей производительности.

В этот полдень была организована встреча героя войны. Она даже не заглянула туда. Вместо этого она поднялась наверх и улеглась на скамейке около окна. Закурив сигарету, она потянулась. Закрыла глаза. С блаженным облегчением она воспринимала временную тишину, наступившую в цехах завода. Ей удастся немного отдохнуть. Раньше четырех утра до постели ей не добраться, пока не убедится, что все готово для выставки, которая должна открыться днем.