— Терье просто… как называют того человека, который выполняет все совершенно точно, не внося никаких изменений?

— Педант. Это все равно что болезнь.

— Да. Это верно. Иногда мне кажется, что Терье болен. Он ужасно боится, что кто-то внесет беспорядок в его жизнь. И если он положил яблоки для просушки, то они должны быть выбраны все до единого, слева направо, по мере их готовности. Он был очень возмущен тем беспорядком, который ты и, возможно, кто-то еще устроил на его полках.

Но Эскиля вовсе не рассмешила такая пунктуальность.

— Это просто насилие над собой, — серьезно произнес он. — Терье самому себе осложняет жизнь.

— Да, это на него похоже. Однажды он сказал — и после этого мне стало жаль его: «Кто станет оплакивать меня, когда я умру, Сольвейг?»

— Понимаю. Он видит свои заблуждения, но не в силах отделаться от них.

— Да. Но в тот раз я была в ярости и отчаянии. Потому что он сказал вслух, так что мальчик слышал это, что Маленький Йолин — это путы на ногах. И я в ярости ответила ему: как постелишь, так и поспишь. Он тогда посмотрел на меня и вышел. Мне не следовало бы говорить так.

— Ты правильно ответила ему, — утешил ее Эскиль. — Когда человек говорит всякие гадости, ему не следует ждать похвалы. Но давай лучше поговорим о цветах… Какие чудесные весенние цветы ты расставила повсюду в моей комнате!

Она улыбнулась, и он почувствовал, что в ней скрыто столько веселья. У нее была отнята радость жизни.

— Это не я их поставила. Мне не хотелось говорить тебе об этом вчера, потому что я опасалась, как бы у тебя снова не начался жар, но тебя навещали почти каждый день, пока ты болел.

— Неужели?

Она громко рассмеялась. Но без всякой злобы. Весело и дружелюбно.

— Девушки, Ингер-Лизе и Мари, приходили и спрашивали о твоем самочувствии и приносили тебе цветы. Это так необычно, что кто-то приходит сюда, в эту греховную нору, как называют усадьбу местные жители. Судя по всему, ты произвел на девушек большое впечатление.

К своему неудовольствию он покраснел и отвернулся.

— Ты слишком долго пробыл в тюрьме, — мягко произнесла она. — Думаешь, я не понимаю?

Хуже всего было, что она была права. Да, у нее были причины для такого понимания, ведь она была вдовой куда дольше, чем он сидел в тюрьме.

— Сколько тебе лет? — грубовато брякнул он.

— Тридцать два. А тебе?

— Двадцать один.

Оба замолчали. Эскиль смотрел через окно на небо, которое уже заволакивалось тучами. Солнечным дням пришел конец.

— Нет, мне следует одеться, — решительно произнес он, чувствуя, насколько агрессивно прозвучали его слова. — Я не могу больше лежать так целыми днями.

— Приятно слышать об этом, — сказала она с натянутой улыбкой и вышла. — Йолин проснулся?

— Да.

— Мне хотелось бы немного поболтать с ним. С подносом в руках, она повернулась к нему и сказала:

— Спасибо, он часто спрашивал о тебе.

— Спрашивал обо мне?

— Кроме тебя у него никогда не было друзей.

Она вышла.

«Странно», — подумал Эскиль, одеваясь. Те немногие слова, которые он сказал Йолину, были настолько обыденными, что он уже и не помнил их. Он даже не предполагал, что они могут так много значить для другого человека!

Для двух других людей.

Для Сольвейг тоже.

Мысль об этом вызвала у Эскиля чувство самоуважения. И чувство страха. Человек должен отвечать за сказанные им второпях слова. Хейке часто говорил ему об этом. О том, что нужно хорошо продумать все, прежде чем сказать вслух. Эскиль не склонен был делать это. Он считал, что куда лучше вести себя естественно. Говорить то, что подобает случаю.

Теперь же он понял, что отец был прав. Слово — страшное оружие, со словами нужно быть осторожным.

Рано или поздно все люди начинают это понимать. И Эскилю было стыдно, что только в двадцать один год он осознал это.

Они с Йолином вели беседу о лодках, когда вошла Сольвейг. Глаза ее хитро поблескивали.

— К тебе пришли, Эскиль, — сказала она. Он встал.

— Я скоро вернусь, Йолин, — сказал он лежащему в постели изможденному ребенку. У Йолина был хороший день, вот только головная боль, хотя и не такая сильная, как бывало. Его затуманенные болью глаза смотрели на друга, и Эскиль понимал, что во время разговора мальчик почти забывает о головной боли. Это можно было заметить по его манере говорить. Он медленно подбирал слова, боялся делать резкие движения головой и даже подчас боялся шевелить губами.

Подобно миллионам других людей, Эскиль думал: где же та сила, которая может защитить нас об этого? Предотвратить страдания невинных людей. Что значат в сравнении с этим те несколько часов, которые Христос провел на кресте? Год за годом! В одиночестве, униженности, непонимании…

И все же большинство страдальцев продолжали верить в милосердного Бога, без ведома которого ничто не происходит на земле!

Эскиль понимал, что ход его мыслей типичен для Людей Льда. Сам он ничего не имел против христианства, если отвлечься от всей этой церковной мишуры и истерии и спуститься на землю. Если смотреть в самый корень, воспринимать его как евангелие любви — и не более того.

Но то, что происходило на его глазах, настраивало его на сомнения.

Пожав бледную, тоненькую ручку, он вышел к девушкам.

Стоя в дверях кухни, они восторженно захихикали, увидев Эскиля. Он подошел к ним, поздоровался за руку, поблагодарил за цветы.

— Теперь ты здоров? — спросила Ингер-Лизе, с любопытством глядя на него. Она смотрела на него так, будто он побывал на луне и выглядел не так, как остальные.

— Да. Теперь я здоров. Благодаря Сольвейг.

На хорошеньком личике Ингер-Лизе появилось брюзгливое выражение. Мари ничего не сказала, она только смотрела на него во все глаза. В кухне Сольвейг она осмотрела все до мелочей суровым взглядом хозяйки, но придраться ни к чему не могла. Что же касается Эскиля, то он сомневался, что дома у Мари так же красиво и уютно, как здесь.

Господи, как нравилось ему проводить время в этой кухне! Если бы только не этот вечно подозрительный Терье…