понимая этого. Я говорил что-нибудь еще?

— Ты бормотал что-то неразборчивое. Что-то про яблоки, про Йолина Йолинсона и защиту от всего на свете… Кто может понять всю эту чепуху?

— В сознании моем что-то отложилось, но я сам не понимаю, что.

— Во всяком случае, теперь тебе необходимо поесть, — решительно произнесла Сольвейг, — а потом тебе следует лежать до тех пор, пока ты не почувствуешь себя в состоянии встать на ноги. Ты серьезно болен.

— Спасибо за заботу! Я и так уже много лежал, но все еще ощущаю слабость. Как только я обнаружу что-то, я немедленно сообщу тебе об этом, Терье. Кстати, долго ли я пролежал так?

— Много дней, — сказал Терье и вышел. Сольвейг принесла Эскилю еду.

— Я сожалею, что доставил всем столько хлопот, — смущенно произнес он.

— Ничего страшного. Мы так волновались за тебя.

«Мы». Он сомневался, что представлял какой-то интерес для Терье.

— Как чувствует себя Йолин? Лицо ее просияло, как бывало всегда, когда кто-то произносил имя ее сына.

— Как обычно. Мне удалось дать ему немного твоего лекарства в ту ночь, когда он особенно сильно кричал. Какое облегчение для него хоть немного поспать!

— Сольвейг, тебе нужно уехать отсюда! Вместе с Йолином. У меня не так много денег, но ты можешь поехать со мной…

Она остановила его жестом руки.

— Я не знаю, как мне улизнуть от Терье. Я нужна ему. В его хозяйстве. В доме. Он ни за что не отпустит меня. Но как мне хотелось бы уехать отсюда! Увезти отсюда мальчика, потому что здесь опасно! Все в деревне отворачиваются от него, считая его избранником Сатаны. Помешанным. И Терье тоже не выносит его.

Она готова была заплакать, но сдерживала себя. Потом, улыбнувшись, спросила:

— Как у тебя дела с Ингер-Лизе?

— Что ты имеешь в виду?

— Ах, ты же знаешь… Эскиль с горечью усмехнулся.

— Я разозлился на ее отца, — сказал он, — он такой нахальный, и рассказал им о наших трех имениях. И тогда все они растаяли. А я не жалел красок!

— Хорошо, что это так, — с улыбкой произнесла Сольвейг. — Ты слишком хорош для этих пустоголовых людей. Я ничего не имею против Ингер-Лизе, она такая хорошенькая, но…

Эскилю не хотелось говорить именно теперь, как ему хотелось пережить все прелести влюбленности. Ведь в этом случае ему пришлось бы рассказать о годе, проведенном в тюрьме.

Она заметила, что смутила его своими словами, и быстро спросила:

— Как ты сейчас чувствуешь себя? Ощущаешь слабость?

— Нет, я чувствую себя намного лучше. По-моему, я уже выздоравливаю. Сольвейг… Он огляделся по сторонам.

— Терье ушел на пашню.

— Не знаю, должен ли я говорить об этом Терье или нет, но я нашел бумаги. Глаза ее округлились.

— Ты думаешь, что это бумаги Мадса? Его записи истории Йолинсборга?

И Эскиль рассказал ей, как он обнаружил их и что в них было написано — все, что он запомнил.

Подумав, Сольвейг сказала:

— Ничего не говори об этом Терье! Лучше я скажу ему, что ты нашел их там. Он очень болезненно воспринимает напоминание о своей неграмотности. Ему нужно время, чтобы обдумать, что тебе ответить. Ты уверен в том, что на этих листках больше ничего не написано?

— Это все, что я запомнил. Может быть, я упустил какие-то детали. Она кивнула.

— Тогда я передал ему то, что ты сказал. Так что он может сделать вид, что знаком с содержанием этих бумаг.

Вытянув руку, Эскиль коснулся ее ладони. Ладонь ее слегка вздрогнула. И ему было приятно видеть свою сильную, загорелую мужскую руку на ее белой ладони. Ее ладонь ясно свидетельствовала об образе ее жизни: она была жилистой и худой, не знала кремов и мазей. И все-таки Эскилю казалось, что он никогда не видел более красивой руки.

— Тебе, наверное, нравится Терье? — спросил он. На лице ее появилась гримаса горечи.

— Я испытываю к нему чувство глубокой жалости, — тихо сказала она. — Ведь он только наполовину мужчина. В нем столько скрыто. Он ненавидит всех. Может ли нравиться такой человек?.. Я не знаю, как мне жить дальше. Как мне жить дальше?

— Понимаю, — ответил он. — Знаешь, ты подумаешь, что я сумасшедший, но когда я вижу Терье, мне в голову приходят странные идеи.

— Какие же?

— Я не могу объяснить этого… Он ускользает из виду. Становится плоским, двумерным…

Этого слова она не поняла.

— Как на картине. И Йолинсборг тоже. Весь этот пейзаж, пашни, горные склоны. Но больше всего — сам Терье.

— В самом деле? Лично я никогда этого не замечала. И в доме он тебе тоже кажется таким?

— Нет. Только снаружи, в окрестностях Йолинсборга.

Сольвейг задумалась. Потом встала и сказала:

— Тебе нужно отдохнуть.

Ему хотелось еще поговорить с ней, но она ушла. Вскоре он понял причину этого. Он услышал, что вернулся Терье. Она увидела его в окно, и ей не хотелось, чтобы он застал ее в комнате больного.

Эскиль уснул, и на этот раз сон его был спокойным и глубоким.

Он выздоровел.

Сольвейг принесла ему завтрак.

— У тебя была сильная легочная простуда, — сказала она. — Одно время мы не знали, выживешь ли ты.

Оперевшись на локоть, он улыбнулся ей и сказал:

— Можешь быть уверена, я живучий! А ты балуешь меня!

— Ты этого заслуживаешь! Наверняка ты простудился на пристани…

— Нет, я заразился еще до приезда сюда, — сказал он, принимаясь за еду и чувствуя, что зверски голоден. — У меня была слабая сопротивляемость, потому что я сидел в тюрьме, да будет тебе известно.

Он решил откровенно рассказать ей об этом. Сольвейг невольно отпрянула назад, услышав его слова. Но когда Эскиль рассказал ей, что был схвачен как шпион, а потом выпущен как невиновный, она успокоилась.

И он был рад тому, что не нужно было больше это скрывать.

— Ты уже… сказала Терье о бумагах? — поинтересовался он.

— Да, и он вынудил меня отправиться туда, чтобы прочитать их ему. — Разве он не мог сам принести их сюда?

— Он заберет их позже, когда кончатся яблоки. Эскиль удивлено уставился на нее, и она пояснила: