обступает кустарник. Мелькают два двухэтажных дома с освещенными окнами. На другой стороне – лужайка со скудной растительностью. Вскоре дорога под тупым углом поворачивает направо и бежит параллельно каменистому склону, который кое-где порос травой. Высоко по гребню холма медленно идет поезд. Летят искры. Слева и справа дорогу обрамляют деревья. Паровозные огни бросают теплый свет на зеленую листву. Мы все больше удаляемся от главной магистрали. Город еще не зачадил эту местность. Но она уже не пустынна. То тут, то там виднеется домик или какое-нибудь строение. В одном месте мы даже проехали мимо гостиницы. Людей попадается по дороге мало. Их на миг вырывают из плотной тьмы фары нашего автомобиля.

– Сейчас будем на месте! – обещает таксист.

Теперь уже по-настоящему темно и безлюдно. Мы приближаемся к тому месту, где дорога пересекает широкую поляну. Дальше она снова суживается, переходя в густую липовую аллею, но таксист просит остановиться именно здесь.

Мы выходим. Насколько можно судить при ярком свете фар и наших фонариков, мы в чудесном уголке, наверняка неизвестном многим пражанам. Налево купа высоких ветвистых деревьев. Густым пышным ковром легла трава до самой березовой рощицы. В центре – площадка, покрытая, словно в саду, красновато-желтым песком. Образующие арку кроны лип наполняют воздух пряным ароматом.

– Точно, здесь, – говорит таксист. – Но тогда мы проехали еще немного вправо. Идемте. В темноте вряд ли тут проедешь на машине. Ага! Смотрите!

Лучи наших ручных фонариков падают на заросшую дорогу. Она ведет к низким воротам с каменной оградой. Вернее, к дыре с жалкими остатками ворот. Когда-то они были решетчатыми. Над воротами до сих пор висит проволочная сетка с дугообразной надписью: «Э. А. Рат».

– Вот здесь я и высадил все общество, – показывает таксист.

Я отсылаю его обратно к машине вместе с Трепинским. Карличек вооружается фонариком Трепинского.

Мы проходим через дыру в ограде. И попадаем в просторный двор, грубо замощенный булыжником и проросший густой травой. Без фонариков тут ничего не увидишь, сплошная тьма. А наша машина с зажженными фарами стоит на дороге. Слева, недалеко от ворот, виднеется какое-то узкое двухэтажное строение с наполовину облупившейся розоватой штукатуркой и кое-где выпавшими кирпичами. К двери ведут восемь ступенек, обрамленных каменными перилами. Стиль пятидесятилетней давности. Узкие окна почти все без стекол.

Вероятно, это и есть вилла Э. А. Рата. Двор неровный. В самом его конце тянется нечто вроде проволочного забора, местами поврежденного. За забором – сплошная тьма, свет наших фонариков туда не проникает, кажется, там ничего нет, кроме нескольких кривых деревец.

Правее, чуть ниже розового дома, чернеет еще одно двухэтажное, довольное большое строение, сложенное из камня. Черепичная крыша, широкий фундамент, и стоит этот дом какой-то раскорякой. На фасаде пять решетчатых тюремных окошек, два внизу, три наверху, и большие деревянные двери. Дом напоминает неприветливого черного бульдога и совсем не подходит для фабрички. О ней говорит лишь надпись на воротах. Кажется, все вокруг давно покинуто людьми. Странно, почему именно сюда привез Галик два старых витринных манекена.

Наши фонарики своими конусовидными лучами облизывают все уголки. Сбоку у дверей каменного дома стоит что-то вроде железной палки. Мы подходим по ухабистому булыжнику ближе. Это железный засов, которым обычно закладывают двери, чтобы их не открыла незваная рука. Засов накидывают на железную скобу, вделанную в каменную кладку. Сейчас на скобе висит замок.

Я пробую вставить в замок ключ Галика. Подходит. При ярком свете фонарика я осматриваю засов. Без сомнения, открывая дверь, его обычно просто откидывали вбок и он падал, ударяясь о камень. Вот и сейчас на нем известковый след. Белый след, совсем свежий, легко стирается пальцем. На дверях крепятся две железные скобы, открываются двери только наружу.

Я достаю второй ключ, он наверняка откроет замок, висящий на железной скобе правой створки дверей, но Карличек останавливает меня.

– Вход свободный, – говорит он тихо и тянет дверь. Она послушно поддается.

Я все же пробую восьмисантиметровый ключ. Он свободно поворачивается в замке.

– Возвращайтесь к машине, Карличек, – говорю я. – Пусть Трепинский спустится чуть ниже и развернет машину так, чтобы свет фар осветил двор.

Карличек молча удаляется, перед ним пляшет кружочек света. Я стою один в немой тишине, ничем не выдавая своего присутствия: а вдруг откроется эта бульдожья конура? И в то же время внимательно слежу за двором – он простирается передо мной подобно черной театральной сцене под звездным небом – и наблюдаю за розовой виллой, силуэт которой чем-то напоминает костел. Фонарик не включаю и продолжаю прислушиваться. А что, собственно, я могу услышать? То, что двери оказались незаперты, ровно ничего не означает – если, правда, не предположить, что после смерти Галика сюда заглядывал кто-то другой.

Слышится шум машины. Во дворе легким туманом повисает слабый свет фар, потом пробивается конус яркого света. В воротах вспыхивают два слепящих солнца. Моя тень четко обозначается на бульдогообразном доме, от него на землю ложится тень, из мрака выступает повалившееся проволочное ограждение и кустарник за ним. А дальше – туманная тьма. Там, наверное, глубокий овраг. Розовый дом с необычной своей окраской теперь резко выделяется в ночи. По-прежнему все тихо и безмолвно, все напоминает пустую театральную сцену с декорациями из черного бархата.

Я толкаю правую створку двери. Ее немного заело, но через миг она поддается. Открываю ее, стараясь не прикасаться к стене. Свет от машинных фар слабо проникает в дом. Большая часть погружена в темноту, которую я пытаюсь разогнать лучом фонарика. Рядом появляется второй фонарик – Карличека. Мы стоим на разбитой, покрытой трещинами бетонной дорожке. Внутреннее помещение не разделено на комнаты, оно напоминает большой подвал. Прикидываю на глаз: в длину метров тридцать, в ширину не меньше сорока. Низкий потолок подпирают могучие столбы.

От того, что я увидел, мне становится не по себе. Налево у стены на куче промасленных тряпок лежит мужская фигура, без сомнения, тот манекен, о котором говорил Троужил. Он в клетчатом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, шея повязана довольно грязным белым шарфом. Из-под пиджака торчат ноги из папье-маше, потрескавшиеся и ободранные. На ногах нарисованы черные ботинки. Краски на лице манекена до сих пор еще хорошо сохранились, но у него нет носа, и он по-прежнему улыбается своей застывшей омерзительной улыбкой, показывая искусственные зубы. Зрелище не из приятных.

Другой манекен, женский, на вид столь же малопривлекательный, сидит посреди этого огромного,