умереть от истощения или болезней, как это случилось почти с половиной американских пленных и с некоторыми моими товарищами. Если бы Советам удалось завербовать меня, потенциально столь ценного агента, неужели бы они обрекли меня на такие трудности и подвергли риску умереть у них на руках? Неужели они не предприняли бы шагов, чтобы обеспечить условия выживания мне и моим друзьям- дипломатам?
В-четвертых, если бы меня действительно завербовали таким образом и я бы работал под принуждением и против своей воли, неужели бы я так ревностно поставлял Советам информацию? Я мог бы ограничиться передачей гораздо менее ценных сведений, и мною все равно были бы довольны. Уверен, что, работая под принуждением, я не погнушался бы получать за это деньги. Если бы у меня не было иного выбора, то из ситуации стоило бы извлечь хотя бы выгоду. В-пятых, если бы дело обстояло именно таким образом, неужели бы я не использовал эту ситуацию как смягчающее обстоятельство, когда в апреле 1961 года меня допрашивали коллеги из МИ-6[5]? Вместо этого я, поняв, что уличен в шпионаже, сознался и назвал истинные причины, чтобы все знали, почему я поступил так, а не иначе, что таковы были мои убеждения, а не давление обстоятельств, как предполагали англичане. И наконец, едва ли Советское правительство, зная, что я сотрудничаю с ним против своего желания, удостоило бы меня высших почестей: ордена Ленина, ордена Боевого Красного Знамени, ордена Отечественной войны I степени, медали «За личное мужество» и других наград. С трудом могу себе это представить.
На следующий день после моего побега и возвращения в лагерь нашу группу из 70 интернированных снова объединили с 750 или около того пленными американскими солдатами, и начался самый трудный и драматичный период нашего плена. За несколько длинных переходов нас отогнали севернее по реке Ялуцзян. Целые дни мы шли по дикой горной местности, останавливаясь на ночь в безлюдных деревнях, где вместо домов иногда находили лишь выжженные дотла развалины. Единственной нашей едой была мисочка недоваренного маиса. Иногда на колонну нападали американские самолеты, которые, неожиданно появляясь из-за гор, обрушивали на нас пулеметные очереди. Приходилось разбегаться врассыпную, нырять в кюветы. Отставших убивали корейцы, поэтому мы всячески старались помогать друг другу; кроме того, потерявшийся в любом случае был обречен на медленную, но верную смерть от голода и холода. Зима, довольно суровая в этих краях, наступила неожиданно, сменив без всякого перехода теплую осень. У большинства были лишь летняя одежда, в которой нас арестовали, и казенные тонкие одеяла.
Так мы шли в течение почти трех недель, пока не добрались до места назначения — маленькой безлюдной деревни. Наступил период страданий и тягот. Пища была скудной — не было подвоза, потому что дороги разбомбили американцы. Топлива не хватало. Мистер Холт и Норман Оуэн серьезно заболели, и мы ухаживали за ними, как могли. Поправлялись они медленно, потому что единственным лекарством оказался пенициллин, которого у корейцев был, кажется, неисчерпаемый запас. Изредка появлялись две местные медсестры, очень молоденькие, почти школьницы. Отец Хант и сестра Мари Клэр, измотанные долгой дорогой, умерли вскоре после того, как мы поселились в деревне, название которой я так и не смог запомнить. Хоронить умерших было очень трудно, так как земля совсем замерзла, а у нас не было лопат. Единственное, что мы могли сделать, — закопать тела в снег и завалить камнями.
Как и многие другие, я страшно мучился от дизентерии, которую удалось вылечить инъекциями пенициллина под глупое хихиканье корейских медсестер. Однажды мне надо было принести воды из колодца, эту повинность мы все исполняли по очереди. В нормальных условиях сходить по воду не такое уж трудное дело — надо было наполнить большую бочку, принося из колодца по два ведра на коромысле. На морозе процедура превращалась в тяжкое испытание. Веревка, которой было привязано колодезное ведро, превратилась в ледяной прут, стены колодца тоже обледенели. По дороге нас конвоировал вооруженный солдат. Я уже принес много ведер, и бочка была почти полна. У меня так замерзли руки, что я их не чувствовал и не мог даже вытянуть ведро. Тогда я сказал солдату, что, наверное, воды достаточно, но он велел носить еще, а я отказался — не могу и не буду. Он страшно разозлился и стал бить меня прикладом в грудь — это было очень больно, а потом отвел во двор хижины, в которой мы жили, и поставил на колени в снег с руками назад и заставил низко опустить голову. Солдат созвал всех посмотреть, что будет с тем, кто не подчинится приказу. Не знаю, сколько я так стоял, но точно не меньше часа, и только потом мне разрешили встать. Я совершенно окоченел и очень долго не мог согреться.
Впоследствии меня часто спрашивали, как я, видевший и испытавший на себе обращение северокорейцев, мог перейти на сторону коммунистов. Мой ответ таков. Во-первых, война всегда порождает грубость и жестокость с обеих сторон. Во-вторых, скверное обращение с нами, пленными, продолжалось всего три месяца, когда бои шли не на жизнь, а на смерть и страна стояла на грани гибели. Как только линия фронта стабилизировалась, а военные действия стали позиционными, условия значительно улучшились, и жизни ничто не угрожало. Наконец, хочу отметить, что стал коммунистом не потому, что со мной хорошо или плохо обращались. Я стал коммунистом из-за идеалов коммунизма. О правдивости или лжи доктрин католичества ничего не говорит тот факт, что Жанну д'Арк или Джордано Бруно сожгли на костре, так же и на коммунистические идеи не влияет то, что с Джорджем Блейком иногда плохо обращались северокорейские солдаты.
В это время я наблюдал интересный феномен, который дал пищу для глубоких размышлений. Больше половины американских солдат умерло в течение первых четырех месяцев после того, как мы поселились на новом месте. Напротив, из интернированных погибли лишь десятеро, и это несмотря на то, что многим было за семьдесят, а некоторым и больше восьмидесяти. Все мы жили в одинаковых условиях, почему же смертность среди военных оказалась намного выше? Я отношу это на счет огромной разницы с предыдущим уровнем жизни. Эти молодые американские парни служили в армии на территории оккупированной Японии, они привыкли к сытной, хорошо приготовленной пище, кока-коле. Их изнежили армейские клубы и военные магазины. У многих были свои машины и любовницы-японки. И вот в одну «прекрасную» ночь из этого рая им пришлось перенестись в дикие корейские горы, где они должны были сражаться против превосходящих сил противника, страдая от горького опыта поражения и плена. Их организм и мозг не могли справиться с отсутствием гигиены, скверной едой, холодом, трудностями, разлукой с женщинами. Они были настолько сломлены, что не могли больше сопротивляться и проиграли борьбу за выживание, поэтому и стали легкой добычей истощения и инфекций. Группа гражданских была более выносливой. Миссионеры, прожившие большую часть сознательной жизни в Корее часто в маленьких городах и деревнях, лишенных комфорта западных цивилизаций, привыкли к климату, грубой пище и простой жизни. Они сознательно выбрали свой путь — остаться с паствой, душой и телом подготовясь к условиям заключения. И епископ Купер, и представитель Армии спасения Лорд, и большинство ирландских и французских священников, и кармелитки, не говоря о семьях белоэмигрантов и татар, выжили, когда американские солдаты умирали сотнями.
Я вынес такой урок: человек не должен гнаться за легкой жизнью, хотя это для него и естественно, а если уж у тебя все хорошо, то невредно налагать на себя некоторые ограничения. Небольшие трудности, право, вещь неплохая и позволяют легче пережить тяжелые времена, а, как говорит старая русская пословица, «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Каждый должен об этом помнить. Знаю, что немногие разделят мою точку зрения, но я так думаю и по сей день.
К февралю 1951 года фронт установился приблизительно в районе 38-й параллели — бывшей демаркационной линии, и условия нашего существования стали понемногу улучшаться. Нам выдали ватные телогрейки и начали лучше кормить. Нас разделили: выживших американских солдат отправили в большой лагерь для военнопленных, а большинство интернированных перевезли обратно в Манпхо и поселили в нескольких сельских домиках. Меньшую группу, в которую входили французские и английские дипломаты и два журналиста, разместили севернее Манпхо. С тех пор мы больше не общались с остальными пленными и даже не знали, что они живут совсем рядом.
Мы уже не страдали от холода, а еды, хоть и однообразной, хватало для поддержания жизни. Наступил период относительного покоя. Охрана состояла из солдат и майора, а свобода передвижения ограничивалась домом и маленьким двориком. Позже солдаты молчаливо разрешили нам гулять по окрестным полям, протянувшимся вдоль дороги. Французы жили в одной комнате, британская группа, состоявшая из нас троих и Филипа Дина, — во второй, третья принадлежала охране. Мебели в комнатах не было, и мы спали на полу.
Больше, чем что-либо другое, нас угнетала скука. Делать было нечего, читать — тоже, оставалось только разговаривать. Наше существование в плетеной хижине напоминало положение десяти
