— Почему, Барни?

— Разве мы можем сказать им что-нибудь, чего не говорили уже сотни раз? Давай запретим этот митинг. Если будут неприятности, надавим на их лидеров.

— Не знаю, Барни, — сказал один из советников мэра и влиятельных лиц в партии. — Это же не какие-нибудь подонки. Эти люди — наши голоса на выборах. Лучше с ними не ссориться.

Мнения разделились: одни соглашались с комиссаром, другие — с советником мэра.

— Вы не сказали ни слова, инспектор Квин, — внезапно спохватился мэр. — Каково ваше мнение?

— Насколько я понимаю, — ответил инспектор, — Коту будет нелегко держаться в стороне от этого митинга.

— Ценная мысль, инспектор, — улыбнулся мэр. — Могу добавить, что я был избран этими людьми и должен оставаться с ними.

Он открыл дверь и заявил:

— Я приду, джентльмены.

События вечера 22 сентября начинались в атмосфере серьезности и ответственности. К семи вечера «Метрополь-Холл» был заполнен, а толпа жаждущих попасть внутрь исчислялась тысячами. Но повсюду царил образцовый порядок, и многим полицейским было практически нечего делать. Предприимчивые торговцы предлагали расчески с кошачьей головой и картонные значки с буквами «КОТ», совали черные и рыжие кошачьи маски с хищным выражением, явно заимствованные из запаса принадлежностей для Хеллоуина[76]. Однако сувениры не очень-то раскупали, и полиция прогоняла торговцев. Детей в толпе почти не было, все говорило о серьезности мероприятия. Люди в зале либо молчали, либо разговаривали шепотом. Те, кто собрался на улицах вокруг «Метрополь-Холла», тоже вели себя спокойно, — по мнению ветеранов полиции, даже слишком спокойно. Казалось, полицейские предпочли бы несколько дюжин пьяных, пару кулачных потасовок и пикет коммунистов. Но пьяных не было видно, все вели себя на редкость благовоспитанно, а если среди них и были коммунисты, то они никак себя не проявили.

Однако скопление транспорта и непрекращающиеся автомобильные гудки вынудили власти вызвать конную полицию и радиофицированные патрульные машины.

Петля стражей порядка бесшумно захлестнула весь район к пяти вечера. Между Пятьдесят первой и Пятьдесят седьмой улицами к югу и северу и между Седьмой и Девятой авеню к востоку и западу плотные ряды полицейских заполнили каждый перекресток. Автотранспорт пустили в объезд. Пешеходов пропускали внутрь оцепления, но никому не разрешали уходить, не назвав себя и не ответив на ряд вопросов.

По всему району циркулировали сотни детективов в штатском.

Сотни других находились в «Метрополь-Холле». Среди них был Эллери Квин.

На помосте восседал центральный комитет объединенной команды отпора террору города Нью-Йорка. Ни одно лицо из этой группы не обладало яркой индивидуальностью — на всех застыло напряженно- застенчивое выражение свойственное присяжным в зале суда. Мэр и несколько чиновников занимали почетные места, «что означает, — заметил мэр сидящему позади него доктору Казалису, — места, где за нами смогут наблюдать». Трибуну оратора окружали американские флаги. Перед ней теснились микрофоны радио и предназначенные для обращений публики. Телевизионщики были наготове.

Митинг открыл в девять вечера председательствующий на нем Джером К. Фрэнкбернер, одетый в военный мундир с орденами и медалями. Лицо его выглядело мрачно, но голос звучал спокойно.

— Это голос Нью-Йорка, — начал Фрэнкбернер. — Мои имя и адрес не имеют значения. Я говорю от имени сотен городских комитетов, которые организованы для защиты наших семей от угрозы, нависшей над городом. Мы все — законопослушные американцы, многие из нас сражались на войне. Мы не преследуем никаких личных или своекорыстных целей. Вы не найдете среди нас мошенников, гангстеров или коммунистов. Мы — демократы, республиканцы, независимые, либералы, социалисты. Мы — протестанты, католики, евреи. Мы — белые и негры. Мы — бизнесмены, служащие, рабочие, интеллигенция. Мы — старые и молодые. Мы — Нью-Йорк.

Я не собираюсь произносить речь. Мы собрались здесь не для этого. Я хочу всего лишь задать несколько вопросов от имени всех жителей Нью-Йорка.

Мистер мэр, какой-то псих убивает людей направо и налево. Прошло четыре месяца с тех пор, как Кот вышел на охоту, и он по-прежнему на свободе. Допустим, вы не можете его поймать. Но какая защита нам обеспечена? Я ничего не имею против нашей полиции. Они так же усердно трудятся, как и мы все. Но жители Нью-Йорка спрашивают вас: какие меры принимает наша полиция?

В зале стал подниматься ропот, напоминающий отдаленный раскат грома, на который отозвался такой же ропот снаружи. В здании и на окружающих улицах полицейские нервно стиснули в руках дубинки и сомкнули ряды, а на трибуне мэр и комиссар слегка побледнели.

— Мы все — до последнего мужчины и женщины — против того, чтобы брать на себя исполнение закона, — продолжал Фрэнкбернер, и в его голосе послышались звенящие нотки. — Но мы спрашиваем вас, мистер мэр, что нам остается делать? Этим вечером моя жена или мать может почувствовать, как шелковый шнур затягивается на ее шее, а полиция подоспеет тогда, когда останется только договариваться о похоронах.

Мистер мэр, мы пригласили вас сюда и просим рассказать нам, как вы и полицейские власти намереваетесь обеспечить нам защиту, которую мы пока не ощущаем.

Леди и джентльмены, слово предоставляется мэру Нью-Йорка.

Мэр говорил долго, спокойным и дружелюбным голосом, вовсю используя свое обаяние и глубокое знание психологии ньюйоркцев. Он описал всю историю полицейского управления города, его рост, гигантскую организацию, которая включает восемнадцать тысяч мужчин и женщин, охраняющих закон и порядок. Мэр представил обнадеживающую статистику раскрытых убийств. Он углубился в юридические и социальные аспекты самосуда и линчевания, являющих собой угрозу всем демократическим институтам и служащих, несмотря на все разговоры о высоких целях, торжеству беззакония и удовлетворению низменных инстинктов подонков общества. Мэр указал на то, что насилие порождает насилие, которое приводит к военному вмешательству, трибуналам и подавлению гражданских свобод — верной дороге к фашизму и тоталитаризму.

— И все это из-за того, — добавил он, — что мы пока не в состоянии найти одного маньяка-убийцу в городе, где живет семь с половиной миллионов человек.

Но речь мэра, несмотря на все ее благоразумие, не смогла пробудить в публике тех откликов, по которым ветераны митингов и собраний определяют успех или неудачу своих выступлений. Люди просто молча слушали — кто сидя, кто стоя. Они представляли собой единый организм, подчиненный одной цели, ожидающий главного слова, которое послужит толчком для того, чтобы дать волю своим чувствам.

Мэр знал это — его голос зазвучал напряженно.

Чиновники также это понимали — они перешептывались с деланной беспечностью, помня о телекамерах.

Наконец мэр попросил комиссара полиции дать отчет об уже принятых и планируемых специальных мерах для ареста Кота.

Когда комиссар приблизился к трибуне, Эллери поднялся со своего места среди слушателей и пошел по центральному проходу к местам прессы, попутно изучая лица сидящих, и заметил Джимми Маккелла.

Джимми изогнулся на стуле, глядя на девушку, сидящую через три ряда позади него. Девушка, это была Селеста Филлипс, смотрела на комиссара, который начал говорить.

Эллери не мог сказать, что именно заставило его держаться поблизости. Возможно, какое-то предчувствие, а может быть, просто знакомые лица.

Он присел на корточки в проходе возле ряда Селесты.

Ему было не по себе. В атмосфере «Метрополь-Холла» присутствовало нечто, вызывающее у него тревогу. Эллери видел, что остальные также испытывают беспокойство — что-то вроде массовой самоинтоксикации. Люди словно дышали собственным ядом.

Внезапно он понял, что это за яд.