Время, сказал Варану незнакомый лысеющий горни. Ты плаваешь уже десять минут, а Подставка ждет. Не то чтобы мы его боялись – но вдруг ему в самом деле нужна помощь умного человека?

Варан криво улыбнулся своему отражению, осторожно положил раковину зеркалом вниз и поднялся на поверхность. Слуги смотрели на него круглыми глазами. Они так всегда смотрели, когда он нырял. Горожане, в жизни не совавшие носа дальше второго кордона, они не видели моря, хоть жили на побережье.

– Одеваться, – приказал Варан.

Его растерли жесткими полотенцами и облачили в несколько слоев тончайшей ткани – одеяние столь сложное и запутанное, что Варан никогда бы не сумел натянуть его самостоятельно. Да что там: с помощью пары слуг не сумел бы тоже – здесь требовалось по меньшей мере полдесятка. Впрочем, носить это было приятно и необременительно: нигде не жмет и не трет, никогда не холодно и не жарко, не стесняет движений и вызывает приступ почтения у любого, кто окажется на дороге…

Экипаж, присланный Подставкой, был всего лишь креслом на платформе. Правда, креслом из кости пещерной несыти, но дороговизна материала на удобстве никак не сказывалась.

Варан уселся, закинув ногу за ногу, и легонько ткнул возницу костяшками пальцев. Возница стукнул каблуком по платформе; под деревянным настилом послышались сопение и лязг. Кресло с Вараном дрогнуло, на секунду накренилось, сразу же выпрямилось и поднялось над землей. Ездовые саможорки, во время ожидания совсем сплющившиеся, теперь приняли рабочую форму.

Возница еще раз стукнул каблуком. Платформа дрогнула и двинулась вперед, с каждой секундой быстрей. Панцири саможорок лязгали – справа тише, слева громче. На скорости это лязганье сливалось в один нудный дорожный гул.

Варан прикрыл глаза. Мягкое покачивание кресла напомнило ему, что сейчас ночь, что он всего два часа как лег и что прошедший день был, скромно говоря, тяжелый. Накануне проклятые писцы, его подчиненные, окончательно вывели его из себя: то, что должно быть сделано давным-давно, оказывалось едва начатым, тот, кто клялся, что все понимает, на деле не понимал ничего, копировщики тратили недели, чтобы красиво нарисовать глаза Шуу, а на мелкие неточности вроде неправильной горизонтали или «пропажи» озера вообще не обращали внимания. Варан обнаружил себя сидящим перед грудой испорченных копий, неразобранных отчетов и нерасшифрованных летописей; кричать и угрожать наказаниями – или даже наказывать – было так стыдно, а оставлять все как есть так невозможно, что Варан пошел в охранную канцелярию и взял там под честное слово ядовитого щелкуна.

Он рассадил писцов вдоль стен рабочего зала, после чего уселся в середине, обвел всех усталым взглядом и снял со щелкуна намордник.

Произведенное на писцов впечатление оказалось даже сильнее, чем он предполагал. Почти все знали, что щелкун кидается на резкие звуки – поэтому кричать никто не отважился, а кто и хотел бы – не смог из- за внезапной сухости в горле. Кто-то зажал ладонью рот, кто-то скорчился, прижимая руки к животу; все смотрели с ужасом. В их глазах Варан был сейчас сумасшедшим, самоубийцей, готовым погубить вместе с собой десятки невинных жизней.

Щелкун сидел, скучающе поглядывая вокруг, изредка поднимая на Варана умные темно-красные глаза. Этот щелкун, натасканный в охранной канцелярии, прекрасно знал, что его хозяин – тот, в чьих руках желтый стек с ароматным шариком на конце. Варан похлопывал стеком по башмаку. Писцы сидели вдоль стен, в одночасье превратившись в гипсовые статуи.

Так прошло два часа. Никто не сказал ни слова.

Когда лица сидящих приобрели зеленоватый оттенок, Варан решил, что воспитательное собрание пора прекращать.

– За каждую ошибку в копии, затяжку или проволочку буду запирать в кладовой – вот с ним, – Варан кивнул на щелкуна. – Все смерти заранее объявлю несчастным случаем на работе. Ясно?

Писцы закивали с воодушевлением. Им казалось незаслуженным счастьем, что за долгие часы ожидания бестия так никого и не цапнула. Когда на ядовитых челюстях щелкуна снова воцарился намордник, двое самых ленивых работников, не удержавшись, обнялись.

Вернув щелкуна в охранную канцелярию, Варан велел отвезти себя к морю и долго плавал в прибрежных скалах. К вечеру случился небольшой шторм; опасно катаясь на волнах, Варан расцарапал о ракушки локти и колени. Вернувшись домой, почувствовал себя пустым и слабым, как шкурка сытухи, и едва доковылял до постели. Лика завела было ритуальный танец – он махнул рукой, веля бросить глупости и просто посидеть на краешке кровати. Она повиновалась.

Лика досталась ему вместе с домом и коридором в сто пятнадцать шагов. Она была беспамятна: год назад какой-то «торговец красотой» напоил ее «сладеньким молоком» – так на профессиональном жаргоне называется белесое зелье забвения. Лика не знала своего настоящего имени и откуда она родом. Лет ей было совсем немного, вряд ли больше восемнадцати. В доме «торговца красотой» ее выучили танцевать и повиноваться; Варан поначалу пытался отказаться от красивой куклы с бездумным взглядом, но вовремя понял, что отвергнутую девушку тут же пустят на корм саможоркам.

Лика осталась у него. «Торговец красотой» обладал отличным вкусом: девушка была легкой и светлой, как солнечный день. Варан постепенно привязался к ней, и очень скоро оказалось, что она хоть и беспамятна, но не бездумна.

Он рассказывал ей о разных землях, пытаясь поймать тень узнавания на ее лице. Она виновато качала головой: ничто из того, что описывал ей Варан, не казалось ей знакомым. Единственным знаком, кое-как проливавшим свет на прошлое Лики, был ее страх перед водной гладью. Может быть, она из пустыни, думал Варан. Или из Стеклянного леса – там воды много, но нет ни одного озера. Наверняка ее кто-то ищет и оплакивает… или уже забыл, как Нила забыла меня.

Лика тоже привязалась к нему – это проявлялось прежде всего в страхе его потерять. Лика откуда-то знала, что Император суров и чиновники его часто лишаются и положения, и головы; всякий раз, когда Варан шел «наверх», в ее глазах появлялась паника. Что уж говорить о внезапных вызовах, подобных сегодняшнему…

Варан потер лицо. Экипаж давно миновал квартал «спящих фонтанов», где помещались обиталища знати, и выехал на обводную дорогу – узкую колею, огибающую холм. Императорская столица была колоссальным человеческим муравейником, включавшим в себя многоэтажные подземные галереи, сплошную чешую крыш на склонах холмов и у подножия скал, паутину канатов и мачт, образующих «небесные кварталы». Дворец Императора был городом в городе и полностью занимал – внутри и снаружи – единственный на побережье потухший вулкан. Когда верхушку вулкана окутывали тучи, в городе говорили – Император гневается. Когда вместо туч появлялись светлые облака, говорили – Император думает о нас. В те редкие дни, когда верхушка вулкана четко виднелась среди ясного неба, говорили просто – «Слава