И тут же опустила глаза, испугавшись собственных слов. Во всем виновато полнолуние, да, полнолуние. Неужели она забыла свое место? Да, о да, забыла. Великолепно. В кои-то веки она сказала правду. Честность била ключом из каждой поры ее тела, удерживаемая только волей и благоразумием. Ее могут уволить за эти слова, несмотря на семейные узы. И где она тогда окажется? На дороге, и будущего у нее будет еще меньше, чем теперь.

– Извините меня, Харриет, – тихо сказала она.

– Вы, верно, больны, Дженет, если говорите такие глупости. Вот в чем дело, да? Позвоните миссис Томас, пусть она принесет вам дуврский порошок.

– Нет-нет, Харриет, – поспешно возразила Дженет. – Наверное, я просто устала. – Даже если бы она была больна, она стала бы это отрицать, лишь бы избежать приема порошков. От них бурчит в животе, а по ночам снятся немыслимо причудливые сны. Когда ее заставили принять их в последний раз, она проснулась, мокрая от пота. Тогда-то она и поклялась, что никогда больше не станет принимать эти порошки.

– С чего бы это вам устать? Вы сегодня не делали ничего важного. – Харриет улыбнулась так, что Дженет не стала напоминать ей, что она ходила в деревню и обратно, и не один раз, а дважды, просто потому что Харриет забыла сразу же сказать, что ей было нужно.

– Вероятно, вы правы, – сказала Дженет. – Я заболеваю.

– Как это неразумно с вашей стороны – заболевать и находиться в моем присутствии. Оставьте меня.

Дженет поставила корзину с вышиванием на пол рядом с Харриет и кивнула. Потом вышла, прежде чем Джереми успел пожелать ей спокойной ночи.

Но Дженет не легла в постель. Ночь еще только началась; луна еще только всходила; очарованию весеннего ветерка было трудно противиться. Мгновение было слишком ценным; свобода предоставлялась Дженет слишком редко, чтобы не воспользоваться ею.

Она будет необузданной, хотя бы совсем недолго.

По имению Хэнсона с восточной стороны дома бежал мелкий ручеек. По утрам казалось, что вода в нем горит – так падали на него солнечные лучи. Ручей напоминал Дженет о Тарлоги и о ручье, который протекал мимо их маленького коттеджа. По утрам он мерцал совсем как этот, а потом снова исчезал под землей.

Сейчас ручей был черным, его освещали только лунные отблески. Дженет повернулась лицом на север, жалея, что она не птица и не может летать, тогда она нашла бы себе какое-нибудь гнездо среди деревьев на краю озера. Она почти чувствовала, что Шотландия зовет ее отсюда, словно знает, что одна из ее дочерей заблудилась на чужбине. Это было у Дженет в крови – эта тоска, такая глубокая и такая острая, что иногда хотелось зарыдать. Можно изъять шотландца из его страны, но нельзя изъять страну из шотландца – эту присказку она слышала с детства, но никогда не понимала ее истинного смысла, пока не рассталась с землей, на которой родилась.

Дженет присела на край ручейка, на поросший мхом берег. Ночь была приветлива, словно она одобряла побег Дженет в необузданность. Всего лишь раз. На несколько мгновений за семь лет. А потом она снова станет здравомыслящей Дженет.

Она сбросила туфли и чулки, подняла выше колен свое практичное платье, которое ей полагалось носить как прислуге, и вошла в воду. Вода была холодная, несмотря на весну. Быть может, этот холод она несла от самых высоких гор Шотландии. «Не фантазируй, Дженет». Скорее всего это просто степенный маленький английский ручей. Скромный и благопристойный, никогда не выходящий из берегов, никогда не бурлящий. Он не станет пробиваться сквозь торф и пахнуть дымом. Он будет пробираться мимо камней и камешков самым скромным образом.

– Трудно ли следить за своими манерами, ручеек? Ты думаешь, тебе это так же трудно, как и мне? Как мне хотелось бы не быть постоянно вежливой, – тихо сказала она.

Внезапно из темноты послышался чей-то голос:

– Ты что же, брауни,[1] если разговариваешь с водой?

Она вскинула голову. И увидела всего лишь тень – длинную темную тень рядом с деревом. Сердце гулко забилось. Руки вцепились в юбку, поддерживая ее над водой. «Не стой, Дженет, в такой позе». Она убежала бы при звуках этого голоса.

А может быть, и не убежала бы. Может быть, подошла бы к тому, чей голос был темным и плотным, как воздух в летнюю ночь. Голос, в котором звучало что-то шотландское.

– Брауни? – Она не выдержала и улыбнулась. И улыбка эта словно сняла корку с ее чувств, корку, которая почти приросла к ним за эти годы. – Будь я брауни, – сказала она так же тихо, как и он, – я была бы в доме, выполняя обязанности хозяйки – готовила бы ужин или умело работала бы иглой.

– Ах, но ведь свечи еще горят, так что, может быть, ты ждешь, пока все не лягут, чтобы приступить к своим обязанностям.

Он шагнул вперед, а она осталась на месте – здравомыслящая Дженет, застигнутая именно тогда, когда она повела себя как дурно воспитанная особа или как девчонка-сорванец. Не очень-то справедливо, что ее застигли, когда она собралась вести себя необузданно. Она пошевелила пальцами ног. Камешки на дне ручья были добрыми, они не резали кожу, да и вода уже не казалась холодной.

– Жаль, что у меня нет сыра или молока, чтобы угостить тебя, – сказал он.

Она смотрела на тень, не понимая, кто он. Да и реален ли? Не вызвало ли его из небытия каким-то волшебством ее одиночество? Быть может, это сон? Или призрак, явившийся, чтобы вместе с ней вести себя необузданно?

– Я вижу, ты умеешь искушать брауни, – сказала она. – Ты не должен платить им слишком щедро, иначе это заденет их гордость.

– А также пренебрегать их помощью, – согласился он. – Иначе они исчезнут и больше никогда не покажутся.

Он шотландец, сегодня полнолуние, и они находятся в Англии – из трех этих составляющих можно было