преграды…

А я верю в эту победу. Верю, дорогой мой скептик!.. Если бы я в это не верил, я бы отдал предпочтение другим существам, а не человеку… Так вот, этот могучий разум и сумеет понять причины, которые привели наш Фаэтон к гибели. Человечество учится на трагических катастрофах так же, как ребенок на собственных синяках и царапинах. Гибнут народы, гибнут планеты, но не гибнет Материя, Мать разума… И может быть, именно земляне станут тем звеном, которое присоединит к разуму вселенной нашу солнечную систему. А материя, она не играет с нашим разумом. Она лишь сырье для его создания…

— Тогда что же такое вселенная? — растерянно спросил Рагуши. Его глаза уже отрезвели. — Как же ты понимаешь вселенную?…

— Вселенная… Вселенная — это вместилище разума. Разве наш организм со всеми его сложными органами существует не для жизни мозга? Ведь в наших клетках тоже сокрыты целые миры — миры молекул, атомов… Вот так и составные части вселенной… Наш Фаэтон — даже не клетка в жизни вселенной. Даже не атом, а что-то меньшее, значительно меньшее… И если ему суждено погибнуть, все равно можно считать, что он свое совершил. Он бросил зернышко разума на другие планеты. — Отец положил руку на плечо Рагуши. — И ты, мой друг, честно послужил этому делу… Поэтому-то имеешь право считать, что жизнь свою прожил не зря.

— Значит, ты веришь, что земляне иначе устроят свою жизнь?

— Верю! Они должны пойти дальше, чем мы. И тогда они сольют свой разум с разумом вселенной. Но пока этого не произошло, пока цивилизация живет отдельно, ее нельзя считать зрелой. Еще даже неизвестно, будет ли она жить или погибнет. Разум десятков иных планет поможет ей преодолеть любые катастрофы… Ты представляешь, Рагуши, какой прекрасной станет тогда судьба отдельного человека?…

— Но пока наступит эта пора, люди будут перегрызать друг другу глотки за право называться богами… За власть над другими людьми…

— Это детская болезнь человечества. Переходный период… Зрелому разуму не понадобятся никакие боги!

Как-то после очередного возвращения с Фаэтона Рагуши появился у них особенно радостный и возбужденный. Такое настроение у него бывало тогда, когда он мог чем-то обрадовать Ечуку и Колю. Видимо, вся жизнь космонавта была наполнена стремлением приносить радость. Иного смысла он не видел в ней.

Пригласив их в ракету, он, с нарочитым спокойствием обращаясь к Коле, сказал:

— Сейчас ты увидишь Лочу. Она передала тебе нитку от своего шахо…

Коле казалось, что руки космонавта, закладывавшего нитку в свой шахо, двигались чересчур медленно, словно Рагуши и в самом деле решил проверить выдержку Коли. А ему хотелось крикнуть: «Скорей, скорей!».

Но вот на экране, наконец, появилась Лоча. В традиционной одежде космических встреч и разлук…

Казалось, она и в самом деле была соткана из луча — из того самого луча, свободно блуждающего по вселенной, который, закончив свой полет, сгущается в нагромождение атомов, и они, в свою очередь, медленно обрастая другими атомами, превращаются в планеты, в человеческие сердца, в прекрасное женское тело…

Вся она словно узелок, туго завязанный на луче, и весь ее облик пронизан доброй печалью, порожденной великим женским ожиданием.

Коля заметил, что Лоча стала какой-то другой, и только теперь отчетливо понял, как долго жили они в космической разлуке. По-земному ей было теперь около тридцати оборотов.

Но время ложилось на ее лицо не седым пеплом, омрачающим облик и западающим в морщины, — оно легло все тем же летучим лучом, который только проявил ее женскую красоту. Лишь грусть в ее глазах свидетельствовала о том, как тяжко дается ей ожидание…

Она сделала шаг, как бы торопясь ему навстречу и тихо, словно он был где-то рядом, проговорила:

— Акачи!.. Мой Акачи!.. Не сердись, что я напоминаю о себе. Не сразу я решилась на это. Ты, наверное, знаешь, что Бессмертный запретил передавать земным каторжанам какие-либо сведения об их женах и детях. Если он узнает, что я передаю тебе эту нитку, наш друг погибнет. Но Рагуши заверил меня, что о ней никто не узнает. Нитку помог приготовить Чамино в комнате Лашуре, где мы были когда-то вместе с тобой. Ни один фаэтонский шахо не слышит моих слов, и поэтому я могу говорить обо всем откровенно…

Коля невольно потянулся к ней — в пространство, туда, где она стояла точно живая, но пальцы ощутили всего лишь холодную поверхность экрана. И ему стало больно оттого, что Лоча не заметила его порыва, словно была незрячей.

— Между нами пролегла черная, глухая немота, — глядя на него, говорила Лоча. — Ни ветра, ни звука… Чамино подарил мне ящичек с двумя окулярами. Когда смотришь в них, твоя Земля становится такой большой, что я вижу на ее поверхности синие моря и зеленые материки. От Рагуши я узнала, где именно лежит твой материк. Он зеленеет на полторы ладони выше холодной шапки, белеющей на Южном полюсе. Иногда мне кажется, что я действительно вижу тебя. Ты теперь совсем не похож на того Акачи, которого я знала. Лицо твое потемнело, глаза сузились, и от них до серебристых висков пролегли темные лучики… Иногда я путешествую вместе с тобой. Они так хороши, леса твоей планеты! И оттого, что они никем не тронуты, в них страшно. Мы вместе купаемся в теплых озерах, свободно ходим по дну океанов, собираем подводные травы, живем в океанских пещерах, там даже под водой значительно светлее, чем на поверхности нашего Фаэтона… Как мне хочется на Землю! — Лоча, будто опомнившись, легонько встряхнула головой, и глаза ее стали печальными. — Извини!.. Мне так много хочется тебе сказать, но мысли мои путаются, и я понимаю, что говорю вовсе не то… Если бы я могла услышать хоть одно твое слово! Но я знаю, что это невозможно… Я часто слышу упреки: зачем ты называешь себя его женой? Ты же никогда ею не была. Это всего лишь твой каприз, но ради этого каприза ты обрекла себя на вечное одиночество… Что они могут понять?… У вас там есть птицы, которых мы знаем лишь по изображениям, завезенным на Фаэтон космонавтами. Одна такая птица всегда висит перед моими глазами. Я смотрю на нее и спрашиваю себя: согласилась ли бы ты, Лоча, быть вот такой земной птицей, чтобы жить там, где твой Акачи?…

… Однажды Единый появился на моей стене горизонтов и с неожиданной добротой проговорил: «Рабыня божья! Ты пробудила во мне великую жалость. Я дам тебе в мужья своего лучшего советника». А я ответила ему: «Не жалей меня, Всевышний. Сделай меня земной каторжанкой. А не хочешь — сделай земной птицей». Но он поднял угрожающе свой сухой перст, доброта его пропала, а в голосе зазвучал металл: «Те, кого я покарал, не имеют права жить в памяти ненаказанных». Он так и сказал, словно человечество делится только на два лагеря — на тех, кого он покарал, и тех, кто еще не подвергся его каре.

… Какая я теперь счастливая! Мне уже не нужно каждую неделю ходить во Дворец, чтобы расчесывать ненавистную бороду Единого. О-о, ты не знаешь, какая это была пытка!..

Я не сказала тебе, в чем именно состояла моя обязанность. В сплетнях, которые раздавались вокруг, не было и капли правды. Люди не понимали, какое наслаждение Бессмертный получает от расчесывания бороды…

А я должна была молчать. Так как правда не всегда бывает лучше, чем ложь. Какое же отвращение я чувствовала к самой себе.

Часами я расчесывала его бороду. Больше ничего. Он словно бы засыпал. А мой мозг будто пронизывал какой-то луч, мой мозг был в его страшной власти. И в нем возникали картины одна ужасней другой.

Я видела себя и его. Только себя и видела всегда такой, какая я есть на самом деле. А он всякий раз был другой. Но потом, когда ему рассказали, как я прощалась с тобой, он начал принимать твой образ. И тогда мои мысли уже не подчинялись мне.

О прости, мой любимый! Это был обыкновеннейший гипноз. А разве виноват человек, которого принуждают видеть в мыслях то, что он мечтает видеть наяву?

Потом Всевышний сказал: