― Какую мудрость? ― спросил Кривошеий с любопытством, оглаживая точилом зазубренное лезвие своего меча.

― Ну, ― задумчиво сказал Сигват, ― пчелы знают, когда приближается пожар, и начинают роиться. Шершни и осы знают, в какое дерево Тор бросит свой молот. А лягушке лучше быть лягушкой, чем человеком.

На это мы фыркнули, но Сигват только пожал плечами.

― Могли бы вы прожить голыми в луже всю зиму?

― А что еще? ― спросил Кривошеий; видно, он думал, что этот разговор может заменить шутки Носа Мешком, которых всем не хватало.

― Моя мать умела разговаривать с птицами и некоторыми животными, ― сказал Сигват, ― но так и не смогла научить этому меня. Она говорила, что ежи и осы не станут ни за кем следить, но дятлов и скворцов можно уговорить рассказать, что они видели. А хищные птицы и соколы терпеть не могут осень.

― Почему? ― спросил Эйнар, внезапно заинтересовавшись. ― Я пытался охотиться осенью с соколами, но всегда получалось неудачно, и я удивлялся, почему так.

― Хочешь знать точно ― спроси кого-нибудь вроде моей матери, ― ответил Сигват. ― Но все довольно просто. Птица висит в воздухе, который ее поддерживает, и выслеживает добычу. А внизу мельтешат тысячи листьев.

Эйнар задумчиво погладил усы и кивнул.

Валкнут отмахнулся.

― Это просто...

― Ты же не знал этого, ― сказал Сигват, и Валкнут разозлился, не найдя слов.

― И, ― проговорил я сквозь дрему, ― нельзя увидеть кошку на поле битвы.

На миг настало удивленное молчание, а потом Сигват усмехнулся.

― Точно! Ты кое-что знаешь, юный Орм.

― Я знаю только, что вот это, ― Валкнут поднял потрепанное серебро, ― означает богатство.

― Вот именно, ― заявил Эйнар с улыбкой, ― и здесь есть, о чем подумать. Богатство, скорее, похоже на лошадиное дерьмо.

Мы посмотрели друг на друга. Иные пожали плечами; никто не понял этих слов, некоторые не были уверены, не пошутил ли Эйнар, хоть и не слыхали никогда от него шуток.

Эйнар усмехнулся.

― Оно воняет, когда лежит кучей на чьем-то поле, но делает все плодородным, когда его раскидаешь.

И мы рассмеялись и почувствовали себя почти прежним Братством, сидя у огня и мечтая о солнце.

Когда утро все же настало, мы едва успели раздуть угли костра, потянуться и пропердеться, как в степи над балкой появились конники. Все бросились к оружию и доспехам.

На сей раз лошади были крупные, люди ― в доспехах и с копьями, которые они держали низко или через руку, с булавами, луками в ― чехлах и изогнутыми саблями. Они несли на шестах серебряные диски, которые подсказали нам, что это хазары.

В молчании мы натягивали на себя толстые подстежки и кольчуги, проверяли тетивы, поднимали мечи. Наверху, на краю степи, разговаривали двое... Не разговаривали ― спорили, размахивая руками. Кривошеий посмотрел на них и фыркнул.

― Им это вовсе не нравится, ― сказал он. ― Только легкая конница может быстро спуститься вниз, а от стрел мы успеем укрыться и отобьемся. Всадники в доспехах недовольны, потому что им придется туго, и они это знают.

― Тут ты прав, старина, ― согласился Эйнар. ― Ни прыти, ни удара ― как соваться в этакую западню?!

Он махнул рукой на повозки и пожитки и землю из раскопа, а я подошел поближе.

Так и оказалось. Тяжеловооруженные воины оставили своих лошадей и спускались пешком, неуклюже путаясь в длинных, до лодыжек чешуйчатых доспехах, вооруженные кривыми саблями, кистенями и круглыми, обтянутыми кожей щитами. Некоторые снарядились копьями.

Никакой стены щитов. Мы отчаянно рубились с врагом, чтобы уцелеть.

Иллуги, отложив жезл годи ради щита и секиры, бросился на наступающих и яростно схватился с первым. Эйнар и Кетиль Ворона плавно кружили спина к спине, сея вокруг себя смерть. Звенели мечи, лязгали доспехи, летели проклятия и кровь.

Один напал на меня, глаза темные и свирепые под ободком шлема, зубы зловеще сверкали в зарослях черной бороды. Он хотел рассечь мне бедро, но я отвел удар щитом. И уже через мгновение, свистнув в воздухе, его сабля летела в лицо. Я едва успел откинуть назад голову и увернуться от сверкнувшего у глаза змеиного языка острия.

Он снова бросился на меня. Я упал на колени, почувствовал, что мой меч ударил и отскочил от его доспеха. Кривое лезвие снова сверкнуло; я закрылся и рубанул, стремясь рассечь металлическую чешую.

Что-то мелькнуло рядом со мной; противник вскрикнул и упал. Кривошеий возник внезапно, вогнал меч прямо в незащищенное шлемом лицо хазара и прокричал:

― Их слишком много, чтобы плясать, юный Орм! Отрезай ноги этим сволочам!

Тут я вспомнил уроки Гуннара Рыжего в Бьорнсхавене: «Любым способом, каким можешь, зубами, кулаками, локтями ― цель в ступни и лодыжки». Мой отец учил меня, как уцелеть...

Их было слишком много. Против меня выскочили трое, один с копьем, двое прикрывали его с обеих сторон. Я дышал прерывисто; рука содрогалась от ударов по щиту. Копейщик наступал, размахивая древком крест-накрест, ― мне повезло, понял я: они не умеют драться пешими.

Широко взмахнув старым мечом Бьярни, я развернулся, отбил железный наконечник копья и кривое лезвие, уперся щитом в его кольчугу и ударил в лицо тяжелой рукоятью.

Я, не глядя, знал, куда бить, как будто видел всех разом. Отскочил, припал к земле и, вращаясь, стал косить вокруг. Попав второму как раз над лодыжками, ощутил сопротивление плоти под рассекающим ее лезвием и услышал вой.

Копейщик лежал на спине, так что я подпрыгнул, опустился на обе ноги и выгнал из него воздух, а потом бросился на третьего, который неистово ревел и размахивал саблей.

Его удар пришелся мне ниже щита и полоснул по защищенным кольчугой ребрам с такой силой, что, казалось, вдавил их внутрь. Тогда я толкнул его, ощутил жгучую мучительную боль в руке, державшей щит, и мы рухнули вместе, как два стальных дерева.

Я перекатился через руку с мечом и привстал, подняв щит. Левая рука пылала болью, но я зло рубанул мечом. Он пытался сопротивляться, барахтаясь в тяжелых доспехах, как пойманный жук. Меч снес ему нос, брызнула кровь, шлем слетел с головы. Он завыл, пытаясь встать.

Я снова полоснул мечом, ощутил, как лезвие вошло в мышцы и кость, разрезав шею Безносого.

Копейщик очухался, сабля путалась у него в ногах, а у меня в руке со щитом пылала неистовая боль, тянувшая к земле. Я сделал выпад навстречу вылетевшей из ножен сабле Черной Бороды, отбил удар, и хазар завизжал. Сабля отлетела в сторону вместе с сжимавшей ее кистью.

Припав на колено, я тяжело дышал. Один мертв. Другой катался по земле, кровь текла из его сапога. Третий выл, лелея обрубок правой руки.

Ко мне шел Эйнар, и пыль взлетала из-под его сапог.

Он потерял щит и шлем, волосы его развевались и путались, как черная сеть. Он лишился меча, но завладел хазарской саблей, большое изогнутое лезвие которой нацелено было на меня. Он шел и громко