происходящее, охваченные любопытством и ужасом. – Вы только послушайте себя! Вы говорите такое при своих детях, учите их ненависти, даже не дав им возможности узнать того, кого вы ненавидите.

– Мы должны предостеречь их от опасности мира, которым правят такие, как ты, – возразила Касильда. – Моя мать никогда не учила меня ненавидеть испанских солдат и священников. Однажды, еще совсем маленькой, я собирала ягоды, и мне повстречался испанский солдат, – ее лицо пылало, шрам на щеке стал заметен еще больше. – Я не знала, что должна была бояться, убежать и спрятаться.

– О Боже, – выдохнул Эван и беспокойно задвигался на столбе. Как он хотел бы заткнуть уши, но руки его были связаны.

– Ты начинаешь понимать, – заметила Касильда. – Испанец забрал меня в свою большую белую деревню. Десять лет я жила в его белом доме, убирала за ним грязь и чинила одежду. Он не стал дожидаться, когда я повзрослею и рано повалил меня на спину. Когда мне исполнилось тринадцать лет, у меня появились дети. Я родила ему трех сыновей. Всех троих он оторвал от моей груди, одного подарил друзьям, других продал на рудники Потоси.

От горестных воспоминаний ее лицо стало похоже на вырезанную из дерева маску.

– Однажды я убежала, – женщина повернулась к Эвану так, чтобы он мог увидеть ужасный шрам на щеке. – Это было моим наказанием. Когда я убежала во второй раз, я поклялась, что либо спасусь, либо умру. Вот какова цена защиты невинности наших детей. Вот что бывает, когда, мы прячем от них свою ненависть. Так разве мы не правы, отравляя их юные сердца?

– Как я могу ответить на это? – сквозь пелену ужаса и страха ответил Эван.

– А мы и не ждем от тебя ответа.

Вперед вышли трое мужчин, их черные ножи, сделанные из оникса, блеснули в лучах яркого солнца.

– Подождите! – отчаянно закричал Эван. – Дайте мне сказать! Я не испанец, вы слышите меня? Я не испанец!

Мужчины лишь покачали головами. Касильда подняла руку:

– Пусть развлечет нас своими сказками.

– Это вовсе не сказки! Я не лгу. Я выгляжу и разговариваю как испанец, но принадлежу к другому племени. Мы называемся англичанами, – он понимал, что у него нет времени вдаваться в подробности относительно различий между англичанами и уэльсцами. – Моя страна – враг Испании. Испанский король по имени Филипп хотел править моей землей, как правит вашей. Он женился на нашей королеве Марии, привез к нам своих священников, и те пытали и жгли мой народ, но теперь у нас новая королева, ее зовут Елизавета. Она ненавидит Испанию так же, как и вы. А я служу ей.

– Служишь ей? – Рико усмехнулся. – Ты носишь их круглый панцирь. У тебя их нож. Зачем это вашей женщине-королю?

– Нас здесь немного. Мы работаем тайно, потому что не можем победить испанцев, сражаясь с ними открыто. Наша цель – неожиданно войти в Номбре-де-Диос, захватить сокровища, расправиться с солдатами, чтобы те уже никому не могли принести горя.

– Номбре-де-Диос? – переспросила Касильда. – Белый город?

Эван кивнул:

– Да, если вы так его называете.

В рядах мужчин разгорелся спор. Эван не понимал, о чем говорят туземцы, но подозрительность в их глазах подсказала, что у него нет надежды на свободу.

Двое мужчин развязали его и повернули лицом к столбу. Широко разведя его руки, они снова привязали Эвана к поперечной перекладине. Чувствуя себя абсолютно беззащитным и беспомощным, как распятый еретик, он оглянулся назад.

Вперед вышел крупный мужчина с кнутом из сыромятной кожи. Он остановился, чтобы тихо что-то сказать остальным.

Вид кнута отбросил Эвана в прошлое. На мгновение он снова стал восьмилетним мальчиком. Однажды Оуэна Перрота застигли в амбаре, когда тот мучил одного из щенков собаки-шлейки. Потом с наглой усмешкой на юном лице Оуэн смотрел, как с мальчика для битья из Кэроу сорвали рубашку и выпороли кнутом. Еще и сейчас Эван видел в ночных кошмарах огромный табурет U-образной формы. Ударом в спину его свалили на этот самый табурет, потными ладошками он ухватился за его зазубренные края. Глаза могли видеть только пол, к которому было обращено лицо. Тот пол он и сейчас помнил в мельчайших подробностях: каменные плиты с разбросанным по ним камышом, мелкие жучки, деловито снующие среди мусора.

Учитель Оуэна воспользовался тогда хлыстом из тонкой, мягкой кожи, каким погоняли упряжки лошадей. При умелом обращении он впивался в спину подобно тому, как горячее лезвие входит в масло.

Сначала Эван пытался изображать из себя мужчину и сдерживал рыдания, притворяясь, будто сделан из камня. Но вскоре понял, что. Оуэн не остановит наказание до тех пор, пока не услышит от Эвана мольбы о пощаде.

И он стал кричать, а его спина и ягодицы горели огнем, по ним струилась кровь. Оуэн не спешил. Он всегда был довольно дружелюбно настроен к Эвану, но видеть, как вместо тебя порют другого, доставляло ему извращенное удовольствие.

Звук разрываемой ткани вернул Эвана к действительности. Сейчас он уже не был мальчиком для битья в замке Кэроу, но был осужденным в непроходимой чаще джунглей, которого окружали люди, решившие убить его.

Разорванная рубаха упала, и спина обнажилась. Эван крепко зажмурил глаза. Ему была отвратительна даже мысль о том, что все увидят на его теле следы былого унижения. Даже сейчас, в последние минуты жизни, у него сохранилось человеческое достоинство.

Прошло несколько тяжелых секунд, прежде чем он заметил, что кимаруны затихли. Эван оглянулся и увидел, что их взгляды устремлены на его спину.