Три дня и три ночи Марк Агриппа не выпускал рулевого колеса, стоя как вкопанный. По ночам не отрывал взора от звездного неба, днем не спускал глаз с теневой стрелки. Октавиан просил его поесть и отдохнуть, но Агриппа упрямо качал головой. Широкая полоса света от маяка ложилась в стороне от пути флотилии.

— Ловят нас! Ложными огнями заманивают на подводные скалы, — пояснил он.

Октавиан, облокотясь на борт, вздохнул:

— Как ты думаешь, что, если меня ранили отравленной стрелой?

— Давно бы умер. Спохватился через три дня! Пустая царапина.

Октавиан обиженно помолчал, потом рассмеялся:

— Я очень доволен, всем доволен, даже моей раной. Все-таки участвовал в бою...

— Не вертись тут. Дрогнет у меня рука на ладонь влево или вправо — и налетим на подводные скалы...

За флагманом длинной вереницей тянулись остальные корабли. Они шли, строго придерживаясь пенного следа. Если корабль флотоводца разобьется, корабли с солдатами спасутся и, взяв курс на Сирию, окружным путем доберутся до Египта.

На рассвете показалась земля. Пологие, плоские берега Сирии. Лигуры беззвучно врезались в песок. На безлюдных дюнах ничто не препятствовало высадке войск.

Триумфальным маршем двинулись к Антиохии.

...Агриппа давно решил нанести удар с фланга. Прежде чем идти на Александрию, необходимо было отрезать Египет от остального Востока и натравить азийских династов на Клеопатру. Мидия, Финикия и Сирия вовсе не желали быть поглощенными державой Лагидов. Золотое правило римских завоевателей 'разделяй и властвуй' и тут помогло. Агриппа прекрасно знал, что со всеми этими царьками и карликовыми островными республиками легко можно сговориться, обещая каждому льготы за счет соседа. Кроме того, за годы своего правления Марк Антоний всех успел обозлить непомерными налогами. А Октавиан простил все недоимки, запретил ростовщикам насильно взыскивать долги с их жертв и этим указом подкупил все сердца.

Перейдя Этирейский перешеек, римляне устремились к Мемфису. Александрия осталась в стороне.

— Зайдем с тыла, — пояснил Агриппа. — Антоний спешит к Нумидии. Еще у границ его перехватят наши легионы. Я брошу основную армию к озеру Мерид, отрежу изменника от пресной воды и прикончу. Александрию возьмешь ты. Столице пристойней пасть от меча императора. Ты не бойся, Статилий все сделает. Ты ему доверяй. — Агриппа замолчал.

Воздух, теплый, еще не остывший от дневного зноя, был темен и недвижен. Где-то за пальмами булькала вода.

— Мне скоро минет тридцать два года, — неожиданно сказал Агриппа. — Полжизни прожито. С тобой уже лет двадцать вожусь.

—  И не надоел я тебе еще?

— А хоть и надоел. Пропадешь ведь без меня!

— Пропаду...

— Вот что, — серьезно проговорил Агриппа. — Египет жать нельзя. Они озлоблены на Антония за налоги. Дашь льготы землепашцам и ремесленникам, а торгашей и ростовщиков прижмешь. А главное, позаботься об орошении полей. Эти дурни полагают, что в последние годы отец Нил карает их неурожаями за грехи царицы. Старая распутница уже не довольствуется залатанным мешком, а скупает красивых юношей и принуждает их делить с ней ложе. Потом сама же и закалывает очередного любовника! Но это все вздор. Беда в том, что Клеопатра и Антоний так были заняты развлечениями, что уже много лет не отпускают денег на очистку и ремонт каналов. По крупным руслам вода еще неплохо бежит, но мелкие арыки, что подводят влагу к самым посевам, засорены. Вместе с ничтожным количеством воды на пашни попадает масса песка и образует бесплодный слой. Его запахивают, и в почве с каждый годом увеличиваются вредные примеси. Земля все больше и больше теряет свое плодородие...

— Откуда ты это все знаешь? — удивился Октавиан.

— Я говорил со здешними пахарями. Если мы напоим их поля, то станем не завоевателями, а избавителями страны Хем от трехсотлетнего македонского ига. Крестьян везде больше, накормишь их — они будут молиться на тебя! Я спихну с алтаря их Озириса и посажу тебя. Как в Риме, так и в Египте будешь божком. Клянусь Марсом! Чем ты хуже Александра?

Взошла луна. В ее чистом свете силуэты пальм казались вырезанными из черной кости. А за оазисом белели барханы, шелковистые, струящиеся пески.

— Мне страшно, — тихонько признался Октавиан, — не от чего-нибудь, а так, вообще... Я очень боюсь смерти, а ты?

— Не знаю, не думал. — Агриппа задумался на минуту. — Я несобираюсь умирать, хотя Клеопатра за мою голову, наверно, полцарства отдала б и еще больше не пожалела бы, чтобы залучить меня к себе в постель...

— Она тебе писала?

— Нет, до такой наглости еще не дошла, а тебе вот писала...

— Писала, — покаялся Октавиан, — я же тебе показывал.

— Мой божественный император, — Агриппа захохотал, — если бы ты и не показал, я все равно бы это письмо прочел первый!

Октавиан обиженно моргнул. Он привык к опеке, никогда не обижался на самовластие своего друга, но не любил, чтобы об этом напоминали.

Цезарион печально глядел на лениво текущую реку. Зеленый Нил тек к морю, в вечность. Для Цезариона вечности не будет. Он не посмел переступить грань, отделяющую добро от зла, и он — ничто. Телесное воплощение пикантного исторического анекдота.

Наследник Клеопатры все больше и больше отдалялся от придворных увеселений. Когда мать спросила, зачем он бежит, Цезарион, строго взглянув, спросил, слыхала ли царица обоих Египтов имя Сарданапала, владыки Вавилона. Он так же беспечно пировал, но незримая рука написала на стене пиршественного зала огненные знаки: 'Взвешено, отмерено, сочтено'. Молодой фараон читает эти невидимо начертанные слова над троном своей матери.

— Впадать в панику бессмысленно. — Клеопатра ласково коснулась его волос. — Придет час мой, я предпочту умереть, как жила, чем жить, как Октавия.

— Если бы ты жила, как Октавия, у меня был бы отец!

Клеопатра отшатнулась. Никогда раньше сын не смел осуждать ее, но ядовитая волчья кровь сказалась...

Римляне приближались. Антоний решил не защищать Александрию. Он со всеми войсками отступит в пустыню. Возмутит царей Нумидии, Эфиопии и прочих владык Африки Дальней.

— Я устала. В гробницах моих предков я найду убежище. Октавиан не зверь и пощадит меня. — Клеопатра двусмысленно улыбнулась. — Нам надо выиграть время, поэтому все средства хороши...

— Я не верю тебе, — глухо ответил Антоний.