Капли медленно падали с потолка. От одного падения до другого можно было успеть сосчитать до шести.

Цезарион не мог видеть этих капель, но отчетливо слышал их стук. Он лежал, связанный, на каменном полу подземного узилища. Царевич просил развязать затекшие руки, ведь не убежит же он из этого глухого каменного мешка, но услышал короткое: 'Не велено'. Хлеба и воды, по-видимому, тоже было не велено давать. Есть не хотелось. Мучила жажда. Пробовал лизать стены, но выступающая на них вода была солоноватой и нестерпимо отдавала гнилью.

Цезарион перевернулся на спину. Мыслей не было, были боль и страх за мать, за малышей, за себя. Он знал, что Антоний покончил с собой. Жалкий фигляр не сумел даже упасть на меч грудью, распорол себе живот и умер, потеряв все свои кишки. Цезарион брезгливо поморщился. Но тотчас же его мысли вернулись к матери. Что победители сделали с ней? Ее все считали умной женщиной, и она действительно была умна, но как неумна, наивна и тщеславна была ее надежда очаровать красавчика-душечку, к тому же ровесника ее сына!

Цезарион повернулся на бок, но, как он ни пытался лечь, боль не утихала. Ныли связанные руки, ломило все тело. Царевич вспомнил, как в этом же подземелье заморили некогда Созимена, юношу, чья вина была лишь в том, что его смазливая рожица бросилась в глаза одному из фаворитов царицы. Созимену кидали соленую рыбу и не давали пить. Неужели Октавиан решил и его заморить так же?

Но высоко вверху открылась дверь, и в проеме блеснуло небо, такое синее, все пронизанное солнечным светом. Лучи широким снопом легли на крутую лестницу. По ней спускались трое: полководец и два центуриона-преторианца.

— Ведите! —  отрывисто приказал полководец.

Один из преторианцев подошел к пленнику и, не скрывая брезгливости, потрогал его ногой.

— Ты, вставай!

Царевич попробовал подняться, но, обессиленный, рухнул. Преторианец грубо поднял его и поволок.

— Тише ты! — остановил полководец. — Он был храбр.

Подхватив юношу, он осторожно повел его вверх по лестнице, Цезарион с трудом передвигал опухшие ноги. Наконец утомительный подъем кончился. Пленник с наслаждением вдохнул солнечный воздух. Тепло и жизнь вливались в его измученное тело. Знал — скоро смерть, и все же радовался и небу, и солнцу, и верхушкам пальм за оградой.

— Развяжите меня, — попросил он Статилия. — Вас трое вооруженных, что я смогу?

— Поклянись тенью матери...

— Вы умертвили ее?

— Царица сама избрала смерть. — В голосе Статилия прозвучало такое восхищение и сочувствие, что Цезарион невольно почувствовал благодарность.

— А дети? — спросил он тихо.

— Царевну воспитает благородная Октавия, — уклончиво ответил Статилий.

Цезарион понял — братьев уже нет в живых. Больше он ни о чем не спрашивал. Все, кого он любил, мертвы. Еще худшая участь ждет сестру: сперва раба, потом наложница...

Они шли подлинным переходам дворца. Перед царевичем мелькали знакомые залы, цветники. Когда же они спустились в небольшой дворик, он не удивился, не испугался, увидев плаху и ликтора с секирой рядом с ней. Вероятно, умирать куда легче, чем убивать. Сейчас он уже не жалел, что у него не хватило мужества стать отравителем.

Цезарион взглянул ввысь. Небо светилось ровной, ласковой голубизной. С моря налетал легкий бриз. В последний раз обвел взглядом покидаемый им мир и заметил у противоположного входа во дворик двоих. Они перешептывались. Светловолосый тихонько смеялся и все время трогал своего собеседника то за руку, то за одежду. Тот хмуро отмалчивался.

Цезарион узнал императора. Встреть его царевич в толпе, он прошел бы мимо. Пленник еще раз посмотрел на Октавиана. Вот он какой, властелин мира! Этот давно переступил грань добра и зла и превосходно себя чувствует. Сейчас исполнится его заветное желание, последний соперник исчезнет с его пути.

Цезарион молча подошел к месту казни и, не ожидая приказа, спокойно опустился на колени и положил голову на плаху.

Так гордо, так спокойно расставался этот египтянин с жизнью, что у Октавиана дрогнули губы, как от горчайшей обиды. Он так надеялся, ему так хотелось, чтобы пленник молил о пощаде! Но он забыл, что в Лагиде было больше от Цезаря, чем в нем самом...

Октавиан отвернулся, он медлил дать знак, но Агриппа скомандовал:

— Кончайте!

Топор ликтора с размаху опустился, и отрубленная голова покатилась к ногам победителя.

С тайной завистью, стыдом и радостью Октавиан смотрел на эту голову. Исполнилось — через столько лет! — его тайное желание: последний камень убран с его пути. Мир отныне принадлежал Гаю Юлию Цезарю Октавиану, императору Рима.

Лигуры плыли к Риму. Император на палубе забавлялся с маленькой пленницей. Лежа под тентом, бросал ей финики, и ребенок ловил их на лету. Селена уже привыкла среди чужих.

Октавиан зевнул. Девочка надоела ему.

— Позови моего друга!

Агриппа пришел не скоро.

— Ловил солнце. В открытом море надо каждые три часа сверять направление. — Он объяснил несложную астрономию мореходов.

— Все знаешь, — с уважением заметил Октавиан, — я удивляюсь...

— Я очень мало знаю. Мне всегда стыдно, что мы правим такой огромной империей, а даже не знаем ее границ. Наши чертежи земель — ерунда!

— А твоя карта?

— Это еще далеко не то! Вот отдохну и снаряжу экспедицию к краям света. Выверю каждую бухточку, каждый мысок. Я хотел бы посетить все далекие страны, узнать как можно больше о звездах...

— Жизни не хватит, — лениво перебил Октавиан. — Куда же все изучить?

— Сколько смогу.

За бортом плескалось теплое, блеклое от зноя море. Стоял штиль, и только весла гребцов пенили неподвижную лазурь.

— Хорошо гребут, — заметил Агриппа, — я обещал гребцам свободу. Они славные ребята, честно выгребали в бою, уносили нас от гибели, бросались с быстротой орла на врагов...

— Как я завидую тебе, — вздохнул император. — Ты любишь всем сердцем и меня, и звезды, и мореплавателей, и далекие земли, Италию, свою деревушку, и вспаханные поля, и быков, что тащат плуг, и пахаря, что их понукает... А я ничего не люблю и очень несчастен. Нищий властелин мира!

— Если человек, от которого зависят миллионы жизней, ничего не любит, не верит в добро, это ужасно! — Агриппа задумался. — Счастье, что все твое нытье — это пустые слова. Напускаешь на себя, противно даже слушать. Просто ты не в духе, что триумф испорчен. Но уверяю тебя, победа над мужественным врагом славней, чем над трусом. И Клеопатра, и ее сыновья геройски встретили смерть. Цезарион не дрогнул в час казни. Кто сразил племя героев, вдвойне герой! Триумф не пострадает.

— А дальше?