Агриппа, молча отстранив его, пошел к выходу.

— Подумай, о чем я тебе говорил. Хотя бы ради Юлиолы.

— Нечего мне думать! — дерзко крикнула женщина. — А ты, видно, ослеп, Мунк! 'Господин'... — передразнила она. — Какой он господин! Мой бывший батрак пришел на меня порадоваться. Теперь принято над бывшими господами смеяться!

Марк Агриппа быстро сбежал с холма, не слушая летящих ему вслед насмешек и проклятий, пересыпанных отборными непристойностями.

Он весь содрогался. Как низко может пасть женщина! И еще эта несчастная винит его в своем падении! Нет, он не виноват перед Скрибонией. Не на нее одну в эту смутную годину обрушились беды. Гибли невинные, а она несла заслуженную кару!

Агриппа остановился и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул бодрящий зимний воздух родных нагорий, словно желая очиститься от скверны. С гордостью подумал о своей жене. Лелия выросла среди той утонченной роскоши тела и духа, какая Скрибонии, дочери деревенского нобиля, никогда и не снилась. Скрибония была простая деревенская девка, такая же, как он сам, только побогаче. А душу Лелии формировали любящие руки Цицерона. С детства она видела в своем доме мудрецов, поэтов и мужей, вершивших судьбы Рима. И в роковой час она встретила испытания, как доблестный муж. Не у всякого воина хватило бы мужества жить, притаясь во вражьем стане. Скрыв свой пол и не поступившись девичьей честью, она несла тяжелый рабский труд. Ежеминутно рискуя подвернуться лютой казни, она кормила никому не нужного, никчемного старика, даже не родного отца, а человека, взрастившего ее. Да, Марк Агриппа может гордиться своей Каей! Он не ошибся в выборе. В его детях будет жить смелая, чистая и доблестная душа Лелии!

Сын Цезаря искал забвения в искусстве.

Но литературные сборища у Мецента, фехтование афоризмами и жонглирование цитатами утомляли. Игривая непринужденность беседы искусно маскировала незыблемый этикет. Шутили те, кому было положено. Восхищались шутками те, кто зависел от шутивших.

Ни поток пышных од и остроумных безделушек Горация, ни сентиментальная слащавость Тибулла не могли напоить раненую душу. Некогда любимые александрийцы раздражали своей вычурной пустотой.

Император обратился к классикам. Перечел запоем Гомера, Эсхила, Гесиода. Их величественная мощь подавляла. Застывшие волны давно умершего моря... Пробегая глазами 'Илиаду', усмехнулся сходству сварливой Геры, супруги царя богов, с императрицей. Даже в мыслях титуловал Ливию, чтобы торжественностью сана отгородить от тайной жизни сердца. Свое человеческое горе Октавиан не мог разделить ни с живыми, ни со славными мертвецами.

Только изредка в книжной лавке, над строфой забытых поэтов, губы приоткрывались и юноша повторял полюбившийся стих. В поисках целительных слов он перерывал груды рукописей...

Приходил сюда запросто и, раз навсегда приказав не обращать внимания на его посещения, перелистывал пергаменты, вслушивался в горячие споры, в живые, страстные, неумелые строфы молодых поэтов. У окон, склонясь над подлинниками, рабы с острыми стилями в руках размножали тексты.

За прилавком книготорговец беседовал с литераторами. Рукопись счастливца тут же передавалась переписчикам. Отвергнутые печально брели домой. Но, несмотря на неудачи одних, все новые и новые бойцы штурмовали римский Парнас.

Октавиана поразила напевность и сила стиха. Точно вал в открытом море. Медлительно-пологий, мощный и плавный. Император поднял голову.

Высокий, узкогрудый провинциал лет тридцати, с некрасивым, бледным, но прекрасным от внутреннего волнения лицом, читал:

Книготорговец скептически улыбнулся:

— Ты ждешь похвал, но здесь коммерческое предприятие. Стихи не подходят.

— Почему же? — с отчаянием спросил провинциал. — Я пришел из Мантуи пешком. Стихи — единственное, что еще не отняли у меня. Я уже рассказывал тебе, что, пока я защищал Италию от пиратов и Брута, мой надел запахал сосед. Чем же мне жить? Я не прошу оплаты как для поэтов с именем. Но хоть за четверть цены... Ведь, право, неплохо?

— Я не говорю, плохо или хорошо, но их не сбудешь. Что такое Вергилий Марон, имя? Реклама? Из покойников в ходу Катулл, Энний, Плавт, из живых Тибулл, Тит Ливии, особенно Гораций. Они интересны всем. Пишут о любви и наслаждениях. Это понятно каждому. Римский читатель не пашет, не сеет. Деревня для горожанина — место приятного отдыха, что уже прекрасно изобразил Гораций. Но кому же интересно читать, как ты пахал, а твоя жена приносила тебе поесть и вытирала пот с твоего лба? Кого в наш век, когда гражданская война унесла тысячи жизней, растрогает забытая могила старого солдата?

— Меня. — Император выступил из полумрака.

Книготорговец улыбнулся растерянно и льстиво. Он позволил себе пошутить, он повелит сейчас же рабам-переписчикам размножить это замечательное творение...

Облокотясь о прилавок, Октавиан перелистывал какую-то рукопись и искоса наблюдал. Вергилий ему понравился. Талантлив, скромен, беден, будет счастлив милостью триумвира. Чуткий к впечатлению, производимому им на людей, юноша понял, что и он понравился поэту.

Окончательно договариваясь с книготорговцем, Вергилий то и дело кидал на него робкие,