другие послы выдвинули здесь некоторые затруднения, желая подольститься к Испании; может быть, она претендовала, несмотря на их договор, что столь значительное событие развяжет гражданскую войну в Королевстве — но никто не был заинтересован судьбой этого несчастного Принца, и ей не на что было надеяться с этой стороны. Кроме того, никакая толпа не встанет на сторону буйнопомешанного, и так как он ясно показал, что его сердце было расположено к жестокости, никто не додумался смягчать свое в его пользу. Итак, его позволили запереть на острове Терсерес под доброй и надежной охраной, ничуть не беспокоясь, хорошо ли ему будет там или плохо.

/Новая экспедиция в Канди./ Папа, по-прежнему боясь, по причинам, на какие я. указал выше, как бы город Канди не попал в руки Турок, отдал приказ своему Нунцию умолять Короля отправить туда более значительную помощь, чем та, какую приводил с собой Герцог де Ла Фейад. Этот Герцог странно опозорил при Дворе поведение там Венецианцев, и хотя обычно не особенно доверяли тому, что он говорил, так как это поведение подтверждалось и другими, Король затруднялся предоставить Нунцию то, о чем он его просил. Посол Венеции, увидев это, присоединился к Нунцию, дабы обратиться к Королю с той же просьбой, после получения приказа от своих мэтров; скорее ради заглаживания впечатлений Его Величества от рассказов Ла Фейада, чем ради заботы о сохранении этого города. Это безразличие исходило из того соображения, что после того, как город будет взят, они смогут вытянуть неисчислимые деньги от Принцев Италии и даже от других христианских Принцев, дабы служить им заслоном против могущества, какое всем им будет равно угрожать. Король по-прежнему проявлял все то же нежелание предоставить им то, о чем они его просили, потому как эти дальние вояжи не слишком ему удавались до сих пор. Он уже имел пример того, что приключилось в Канди, а кроме того, и то, что произошло в Жижери. Но, в конце концов, откликнувшись на живые настояния Его Святейшества, Герцог де Навай попросил для себя такое поручение, дабы попытаться снова утвердиться при Дворе.

Не нашлось слишком торопливых оспаривать у него такую честь; Французам не очень нравится уезжать сражаться так далеко, и они больше предпочитают биться на глазах у Короля или, по крайней мере, во имя его интересов. Итак, никто не побежал с ним торговаться, скомандовали некоторым войскам, что находились в стороне Прованса, погрузиться вместе с ним. Герцог де Бофор, чей отец умер не так давно, получил в то же время приказ эскортировать их до места. Погрузка осуществилась в Тулоне, морская армия отправилась при попутном ветре, и Герцог совершил свой переход столь счастливо, что, казалось, все это предвещало нечто хорошее. Разгрузка прошла не так удачно, Турки бомбардировали порт с того места, где они установили батарею из двадцати четырех пушек, половина которых палила двадцативосьмифунтовыми ядрами, а другая двадцатичетырехфунтовыми, и они поубивали какое-то количество людей при разгрузке. Наконец, пушка и сделана, как говорят обычно, только для несчастных, но это не помешало тому, что у оставшихся была уже не та отвага, как если бы этот несчастный случай не произошел на их глазах. Сент- Андре Монбрен, кто командовал в городе под началом Морозини, и кто принадлежал к друзьям Навая, явился поначалу навстречу Герцогу и сказал ему на ухо, что тот не слишком здорово сделал, явившись сюда; ему хотелось бы быть еще в Париже; он сам здесь не так-то уж давно, и ему все это уже настолько надоело, что, когда бы не то, что он не имел бы больше чести, столь рано попросив отставки, он бы это уже сделал. Действительно, он находился здесь всего лишь пять или шесть месяцев. Он явился занять место одного Савояра, кто потребовал возвращения в свою страну, потому как он сделал то же открытие, что и Герцог де Ла Фейад, а именно, что Венецианцы не заботились больше о сохранении этого места. Сент-Андре Монбрен тоже сделал его, и это-то и побуждало его к такого сорта разговорам. Как бы там ни было, Навай был совсем не так уж дурно обо всем осведомлен для новоприбывшего человека; он не пожелал терять тут даром много времени и сейчас же предпринял вылазку.

/Другая несчастная вылазка./ Он привел с собой добрые войска, и он знал, что они его не подведут; итак, опрокидывая все, чем хотели преградить его проход, он, по всей видимости, собирался самое меньшее завалить часть траншеи и заклепать пушки неверных на ближайшей батарее, когда внезапно панический ужас охватил войска, какими он командовал. Огонь подобрался к нескольким бочкам с порохом, а его люди сочли, что это враги подорвали специальную мину. Итак, они помчались одни в одну сторону, другие в другую, без смысла, без порядка, и ни больше ни меньше, как стадо баранов, когда до них добирается волк. Но Турки воспользовались столь благоприятным для них случаем. Они, кто убегали прежде со всех ног, вернулись назад и получили их реванш. Они перерезали, уж и не знаю, сколько человек, в том роде, что в город возвратилась лишь половина тех людей, какие оттуда вышли.

Неизвестно, что произошло с Герцогом де Бофором в течение этой битвы; так как он пожелал сойти со своего корабля, дабы сделаться зрителем или же принять участие в схватке, хотя морские Офицеры, находившиеся вместе с ним, и пытались ему сказать, что это не его дело; его так больше и не видели. Итак, никто не знает, что с ним сделалось, и даже по нынешний день теряются в догадках. Одни говорят о его конце одним образом, другие — другим, но наиболее правдоподобно то, что ему, видимо, отрубили голову в битве, как Турки никогда не забывают сделать с теми, над кем они получают преимущество, по той простой причине, что за головы они получают вознаграждение, потому-то и невозможно было его признать среди мертвецов — в самом деле, все мертвые одинаковы, что одни, что другие, когда у них больше нет ни голов, ни одежд; как тут отличишь этого Генерала от обычных солдат.

Навай, быть может, еще бы и задержался там на некоторое время, дабы попытаться исправить положение, если бы он не знал, что Морозини выдумает какую-нибудь насмешку из всего, что с ним приключилось. К тому же, так как он был хороший человек и самых добрых нравов, едва он увидел, что коза, о какой я говорил выше, по-прежнему пребывала в милости у того, кто ею пользовался, как он захотел уехать из страны, что, по его мнению, заслуживала быть поглощенной во всякий момент. Итак, он отплыл назад так рано, как это только было для него возможно, и так как мы не живем больше во времена того знаменитого Римлянина, кто приказал отрубить голову своему сыну, хотя тот и одержал победу, потому как тот сражался без повеления Республики, так как, говорю я, мы не живем больше не только в те времена, но, напротив, сегодня победить — значит оправдаться, а позволить себя побить-то же самое, что сделаться преступником или, по меньшей мере, заслужить весьма малое уважение, он снова впал в опалу. Королю доложили, поскольку он не может обо всем узнавать сам, и ему просто необходимо на кого-нибудь полагаться, якобы если бы Навай получше поостерегся, с ним бы не случилось того поражения, какое он потерпел. Итак, он был удален от Двора во второй раз, поистине счастью и несчастью свое время в этом мире.

/Посольство от Султана./ Он нашел по прибытии во Францию посланника Великого Господина, кто явился жаловаться на то, что в ущерб добрым отношениям, какие всегда сохранялись между их Государством и нашим, Его Величество не прекратил подавать помощь Республике. Он явился также по поводу каких-то дел, касавшихся коммерции Леванта, о чем я не знаю многих деталей.

Король какое-то время не давал ему аудиенции, потому как то же самое практиковалось в отношении к послу, какого он отправил в Константинополь. Великий Господин действительно верил, будто бы допускать к своей особе так рано было бы осквернением его величия, и он делал это лишь после многочисленных церемоний. Итак, Король, с полным на то правом, не считая себя менее великим, чем мэтр этого посланника, пожелал уподобиться ему в этих обстоятельствах. Потому он поручил Месье де Лиону расспросить того, каков был повод его вояжа, дабы тот отдал ему в этом свой рапорт. Тот не пожелал ничего ему об этом сказать, и ответил ему через своего толмача, якобы он имел приказ Великого Господина не объявлять об этом никому другому, кроме самого Короля. Это послужило причиной тому, что его заставили ждать еще дольше, чем, может быть, собирались это сделать. Однако к нему определили дворянина Дома Его Величества для предоставления ему всего, что тому было необходимо. Поскольку, хотя Король приблизительно знал, или, лучше сказать, догадывался о поводе его вояжа, он не преминул пожелать, чтобы с тем хорошо обходились. Он был бы в восторге, когда бы по возвращении в его страну у того были бы все основания только превозносить его. Итак, он распорядился его поселить и ублажать на свой счет, его и всю его свиту, и все это должно было продолжаться столько, насколько он задержится в его Королевстве.

Парижане, наверняка самые глупые люди на свете, когда речь заходит о любопытстве, в том роде, что они готовы бежать с одного конца города на другой, лишь бы поглазеть на повешенного, не преминули все сходить его повидать. Нашлось даже множество таких, что удивлялись, как это он сделан точно так же,