удовлетворения, он начал грозить этим Его Католическому Величеству.

/Две Королевы-посредницы./ Королева-Мать, узнав, в каких отношениях оказались два Короля, умоляла Короля, своего сына, не прислушиваться ко всему, что может сказать об этом его негодование. Она сама взялась объясниться с Королем, своим братом; вот почему она отправила к нему курьера от своего имени, дабы сказать ему, что Король желает иного удовлетворения, чем было предложено ему до сих пор; без этого обе Короны скоро снова впадут в войну, еще более жестокую, чем та, что недавно угасла, ему одному предстоит выбрать позицию и дать на все определенный ответ. По прибытии этого курьера собрался Совет Испании, и так как Его Католическое Величество не получил еще ответов от тех, кого он послал в Англию и к другим Дворам, о каких я говорил, его Министры объяснялись все еще в уклончивой манере. Они хотели выиграть время до получения новостей и вознамерились тянуть до тех пор. Они согласились, что Король, их мэтр, должен написать своей сестре, будто бы отправляет во Францию Маркиза де ла Фуэнтеса в качестве Чрезвычайного Посла с приказом завершить это дело соответственно желаниям Его Величества. Король был еще менее доволен этим ответом, чем предыдущим. Он нашел его настолько лукавым, насколько только он им мог быть, если не еще больше. Итак, он совершенно решился возвратить своего посла и приготовиться к войне, когда Королева- мать еще раз переубедила его, уговорив дождаться прибытия Маркиза де ла Фуэнтеса. Молодая Королева также присоединила свои мольбы к просьбам Королевы-матери, а так как она готовилась подарить ему Дофина Франции, что наполняло радостью Короля и весь Двор, Его Величеству было невозможно противиться двум посредницам, столь могущественным, какими были эти.

Маркиз де ла Фуэнтес, однако, долго откладывал свой отъезд, потому как новости, полученные Двором Испании из Англии, из Голландии и от двух Корон Севера были абсолютно неприятными — ни одно из этих Могуществ не желало развязывать войну ради его интересов, одни, как Король Англии, из-за секретных договоренностей с Королем, другие, потому как они опасались, как бы два эти Принца не объединились вместе, если они вознамерятся помогать Испанцам людьми или же деньгами.

Эта медлительность утомила Короля, кто был живым во всем, что касалось его славы и его репутации. Тем не менее, он рассудил, что должен запастись терпением, поскольку этот посол в конце концов выехал, и не мог же он навсегда остаться на дороге. Эта медлительность, изобретенная Его Католическим Величеством, не исходила больше от того, что он надеялся нечто предпринять, способное вытащить его из этого дела с честью; он был бы слишком доволен, когда бы ему удалось выбраться из него с наименьшим стыдом, какой был бы для него возможен. Итак, тогда как Фуэнтес столь медленно маршировал, Его Святейшество присоединился к просьбе Его Католического Величества завершить эти распри полюбовно. Нунций Папы в Париже уже имел три или четыре совещания по этому поводу с Месье де Лионом, кому Король поручил выслушать его предложения. Король пожелал, дабы Король Испании предоставил ему Декларацию в письменном виде, в какой он отказался бы от первенства и отрекся от Батвиля, как от предпринявшего по собственной воле все, что было сделано в Лондоне. Его Католическое Величество, напротив, вознамерился пообещать только, что его Послы не окажутся более ни на какой церемонии, где будут присутствовать Послы Короля. Он верил, что этого должно быть довольно, без обязательства предоставлять какую-либо Декларацию, какая могла бы нанести ему ущерб.

/Испания идет на покаяние./ Все это длилось целых пять месяцев, что показалось слишком долгим в конце концов Его Величеству. Месье де Лион указал Нунцию, что если Испанцам нечего больше сказать, Маркизу де ла Фуэнтесу незачем являться в Париж. Он был тогда в Орлеане, где продолжал притворяться больным, дабы сохранить приличия. Но комплимент де Лиона, обращенный к Нунцию, окончательно его излечил; Нунций и он согласились в конце концов, что вместо подачи Декларации, какой требовали от них в письменном виде, он произнесет ее устно в присутствии всех иностранных Министров, находившихся тогда при Дворе. Одно нисколько не отличалось от другого, поскольку столько безупречных свидетелей передали бы потомству о том, что произойдет; но либо Испанцы так не думали, или же они надеялись, что это забудется со временем, тогда как память об этом сохранилась бы навечно, если бы они предоставили ее письменно, им лучше понравилось одно нежели другое. Король, настаивавший на письменной декларации, не поддавался на уговоры, но еще раз уступил мольбам двух Королев, и Маркиз де ла Фуэнтес, наконец, завершил свой вояж. На следующий день или двумя днями позже, я просто не сумею припомнить, в какой из двух дней это произошло, Король дал ему аудиенцию. Все Принцы Крови были туда вызваны вместе с главными Офицерами Короны и четырьмя Государственными Секретарями. Все иностранные Министры также были приглашены туда явиться. Принцы Крови были поставлены справа от Его Величества, а иностранные Министры слева; каждый из четырех Государственных Секретарей имел перед собой бюро для составления протокола декларации, какую должен был произнести Посол. Нельзя было и придумать ничего более подлинного, а в то же время и ничего более унизительного для него. Однако ему надо было испить эту чашу до дна, поскольку истинную правду говорят, будто бы нужда свой закон пишет. Испанцы предвидели неизбежную потерю Фландрии, если бы они заупрямились и пожелали бы поддержать тот вид величия, какой они приобрели к середине прошлого века или же немногим раньше, но какой они здорово порастеряли за последние несколько лет. Они, очевидно, уверились, что с Коронами должно происходить то же, что и с частными лицами, приобретающими срок давности по истечении определенного времени. Как бы там ни было, Посол, заставив себя порядочно подождать, явился, наконец, со всеми обычными церемониями и заявил в присутствии этой августейшей ассамблеи, что Король, его мэтр, испытал большое неудовольствие тотчас, как узнал о покушении Барона де Батвиля; он ничего не желает так, как поддерживать доброе согласие, установившееся между двумя Коронами, и так как это действие полностью ему противоположно, он не только его отозвал, но еще и отдал ему приказ явиться в Мадрид и отдать отчет в своем поведении; он скомандовал, однако, всем своим другим Послам, при каких бы Дворах они ни находились, не появляться в будущем при всех церемониальных делах, где будет присутствовать Посол Франции, из страха, как бы еще раз не повторилась такая же ситуация по поводу первенства. Все эти слова были согласованы заранее между Нунцием и Месье де Лионом, дабы Посол не отступил от них ни на йоту. Они много значили, если их брать соответственно тому, как они должны были произноситься; но так как в них не было сказано в формальных выражениях, что Его Католическое Величество уступает это первенство, из-за какого было уже столько споров в тысяче других обстоятельств, это было поводом утешения и для него, и для его Посла.

/Теперь еще и Папа./ Папа, кто вмешался ради других в этом положении, сам почувствовал необходимость во вмешательстве других пять или шесть месяцев спустя, в разногласиях, какие появились у него в свою очередь с Его Величеством. Все случилось по поводу Посла, какого мы имели в Риме, и с кем обошлись еще намного хуже, чем с Месье д'Эстрадесом. Если в Лондоне пострадали только люди Посла, то здесь ополчились против его собственной персоны и против персоны посланницы. Этим послом был Герцог де Креки, человек от природы гордый, и чье лицо не противоречило природе; слава была начертана на его лице — и если даже другие стараются исправить их изъяны, когда им о них говорят, то этот последний становился лишь еще более надменным от тех мнений, какие ему подавали время от времени. По прибытии в Рим он не пошел повидать ни Августина Киджи, брата Папы, ни других его родственников. Он счел, что это было недостойно Герцога и Пэра Франции, кто имел честь быть Послом первого Короля Христианского мира. Дом Августин и другие родственники Его Святейшества почли себя оскорбленными этим презрением. Это был обычай при этом Дворе, что Послы коронованных особ им отдавали первый визит. Герцог де Креки прекрасно об этом знал, но он говорил, что это был скверный обычай, а когда признаешь нечто дурным, ты обязан от этого воздерживаться. Он признавал, что они должны быть почитаемы, как родственники Его Святейшества, но не до такой степени, чтобы человек вроде него, да еще с его характером, должен был идти на подобный демарш. Это явилось причиной того, что ему нигде не были рады, потому как каждый проявлял учтивость к настоящему Правительству.

Александр VII находился тогда на Престоле Святого Петра. Он взошел на него почти как Сикст V, о ком говорят, будто бы он воспользовался шкурой лиса, чтобы туда усесться, и удерживался там, облачившись в шкуру Льва. Все равно, как тот, дабы уверить Конклав, перед тем, как стать Папой, что и жить-то ему осталось всего лишь два дня, опирался на палку, склоняясь всем телом к земле, как если бы уже стоял одной ногой в могиле; как, говорю я, тот, столь отлично сыграв свой персонаж, выбросил свою палку, когда был возведен в Первосвященники, и сделался прямым, как церковная свеча; так и другой, кто всегда был добродетельным человеком, пребывая Кардиналом, до того, что пожелал всегда иметь в своей постели гроб, дабы напоминал он ему, как он говорил, что будет он вскоре внутри него; итак, этот, говорю я,