выкинул еще несколько других сумасбродств, а именно, призвал своего первого камер-юнкера, дабы арестовать вот этого, так что Лейтенант, конечно же, убежденный, увидевший даже больше, чем хотел бы, вернулся оттуда на свой постоялый двор, после того, как сказал его камердинеру хорошенько его поберечь, и что он жалеет его как нельзя больше. Он сказал ему так же, дабы найти предлог для оправдания своего вояжа, что явился к нему с приказом от Короля; но состояние, в каком он его увидел, было столь плачевно, что он не верит, будто будет порицаем Министрами, когда он его не исполнит; этот приказ состоял в перемене для него места ссылки; он, разумеется, хотел ему об этом сказать, но что до него, то, по его мнению, уж лучше ему ничего не говорить, из страха, как бы еще не ухудшить его здоровье. Все это было чистейшей выдумкой; но ему надо было подыскать извинение для прикрытия предпринятой им вылазки.

Эти четыре человека задержались на их постоялом дворе лишь на время, понадобившееся им для того, чтобы перекусить да передохнуть один момент. Затем они вернулись оттуда в Париж, где Лейтенант тотчас же доложил Месье Кольберу, что распространившиеся слухи о безумии Аббата оказались даже чересчур верными, по его мнению. Он рассказал ему в то же время о том, что видел своими собственными глазами, во что Министр не поверил столь охотно, как тот на это надеялся, потому как с другой стороны до него дошли сведения, повергавшие его в подозрение, какое он очень желал бы прояснить; но он не знал, как за это приняться, дабы добиться цели.

/Месье Фэдо в затруднении./ Шпик, кого любовница Аббата заметила перед дверью, видел двух выходивших Капуцинов, как я сказал выше. Я сказал двух Капуцинов, потому как хотя из них лишь один был настоящим, так как на Аббате была ряса, я и дал ему точно такое же определение, как и другому. Однако я далек от незнания, что не ряса делает монаха, а это означает, может быть, что я должен был бы выразиться иначе. Настоятель остался у красотки в закладе, и, из страха быть вынужденным улечься в постель, напялил на себя одежки Аббата, что никак не подходило к его великолепной бороде. Фэдо, кто все еще был там, и кто был довольно счастлив оттого, что ему удалось найти средство спасти своего друга, теперь оказался в еще большем затруднении, чем был; ему предстояло решить сложнейшую задачу, представшую перед его разумом. Он совершенно не знал, как Капуцин выйдет отсюда без того, чтобы шпик его не заметил; вывести его в ярко-красной одежде — это было невозможно, если только не укутать его в плащ по самые глаза, дабы спрятать его бороду, что непременно выдаст его за какую-нибудь карнавальную маску или, по меньшей мере, за какого-нибудь бургомистра одного из тринадцати кантонов, кому вздумалось переодеться в обноски, лишь бы выглядеть, как и другие. Еще бы ничего, если бы его приняли за одного из этих двоих; сойти за карнавальную маску или за Швейцарца не было бы столь большим несчастьем; но кроме того, что не наступило еще время Карнавала, настоятель не был таким человеком, кто бы осмелился показать свой нос прямо среди улицы, не боясь при этом, как бы кто-нибудь его не признал — сочли бы, без сомнения, что он вот так вырядился, вознамерившись выкинуть какую-то шалость, а так как ему надлежало хранить свою честь, Фэдо не рассчитывал, что удастся хотя бы намекнуть ему на подобное предложение. Если же укутать его вместе с носом в плащ, то риск, казалось, был еще более велик; потому как совсем неизвестно, не нанесет ли ему шпик какого-нибудь оскорбления. У того имелись, без всякого сомнения, стражники в каком-либо кабаре тут же, поблизости, а так как тот мог бы поверить, якобы вот этот укутанный и есть Аббат, не следовало подвергаться такому риску, из страха, как бы после этого его не заставили назвать свое имя. Этот Магистрат знал, какие у Министра были длинные руки, и когда хоть раз попадешься в эти руки, из них не так уж легко выбраться, чем из объятий кого-то другого.

Наконец, находя все большие трудности, в какую бы сторону он ни обернулся, он послал сказать компаньону настоятеля, кто пошел проводить Аббата к нему домой, и кто должен был дожидаться там нового приказа, что ему надлежало нанять карету к вечеру и доставить туда, где они находились, рясу его настоятеля. Этот экипаж никак не подходил человеку его сорта, но, наконец, когда настоятель присоединил свое позволение к записке Фэдо, монах не стал устраивать никаких затруднений. Лакей этого Магистрата проворно сходил отыскать для него наемную карету и доставил ее к двери, где тот ждал со своим свертком; так как Фэдо вовсе не желал, чтобы того взяли у него, дабы избежать всего, что могло бы от этого воспоследовать. Он совсем недурно все это провернул, как это вскоре будет видно, да еще он имел предосторожность всех их как следует наставить, дабы если это дело получит какое-либо продолжение, и явятся их допрашивать, все бы они отвечали в точности, как одни, так и другие, не расходясь ни в едином слове.

Капуцин поднялся в карету и нашел экипаж гораздо более мягким, чем собственные сандали, в том роде, что дорога промелькнула для него незаметно. Он сказал вознице остановиться, когда тот оказался перед дверью любовницы Аббата. Она тут же открылась, так что ни одному, ни другому не было никакой необходимости стучать, потому как Фэдо поставил за ней служанку, дабы открыть ее тотчас, как только она услышит за ней остановившуюся карету; но, несмотря на все предосторожности, шпик все-таки увидел вышедшего из нее Капуцина с его свертком. Он не знал, что бы все это могло означать, и пребывал в тем большем изумлении, что видел здесь три вещи, достойные удивления, а именно, Капуцина в карете в Париже, чего, может быть, никогда не было видано, по меньшей мере, когда это не был их Высший Генерал; Капуцина совсем одного, что также было невероятным зрелищем, если только это не был какой-нибудь развратник, перемахнувший через стены своего монастыря и шлявшийся по непотребным местам; и, наконец, Капуцина, тащившего крупный сверток; так как, говорю я, эти три вещи были вполне способны подействовать на его мозги, он кинулся вдогонку за возницей, спросить его, где он был нанят — возница сказал ему — на улице, и по этой причине он не допрашивал его больше, потому как это бы ему ни к чему не послужило. Шпик удвоил все свои заботы, наблюдая за тем, к чему все это приведет. Он поверил, однако, как и многие поверили бы на его месте, что это был Капуцин-вероотступник, явившийся вовсю повеселиться к любовнице Аббата, кто не пользовалась репутацией весталки, хотя Аббат и относился к ней так, как если бы она принадлежала ему одному. Но вполне достаточно и того, что он полагал себя более счастливым, чем был; добрая и злая судьба чаще всего существуют лишь в воображении о них; в том роде, что тот, кто полагает себя счастливым, действительно им и является, и считающий себя несчастным — становится таковым.

/Шпик не знает, за что ухватиться./ Как бы там ни было, карета, оплаченная заранее, до того, как Капуцин в нее ступил, отъехала тотчас же, как он сошел на землю, что более чем никогда убедило шпика в том, будто бы монах намеревался здесь заночевать; но он был совершенно поражен, когда четверть часа спустя он увидел двух выходивших Капуцинов вместо одного, кто туда вошел. Если бы он пил в этот день, как это с ним порой случалось, он бы немедленно поверил, что это вино удвоило ему предметы. Но так как он не устраивал никакого дебоша, он воспринял это видение совсем как настоящий Капуцин, постившийся целый день, как только мог. Он сей же час сошел со своего поста заглянуть этим двум монахам в лицо, потому как опасался, как бы сверток, какой он видел, и какого больше не было, не оказался бы одной из двух ряс, представших теперь перед его глазами. Он увидел две почтенных бороды, заставивших его поверить, что это были два настоящих Капуцина. Он сделал много больше; он последовал за ними и проследил, куда они пойдут, дабы отдать в этом отчет тому, кто поставил его на пост. Ему не пришлось особенно далеко идти, настоятель вернулся в свой монастырь, где его считали почти погибшим, ведь вышел он оттуда ранним утром; итак, привратник разразился громким криком радости; шпик его спросил, когда настоятель вошел, кем был этот добрый Отец, и не возвратился ли он из деревни. Привратник, кто был человеком простодушным, ответил на его вопрос все, что он об этом знал. Это навело шпика на мысль, что Капуцины, кого он увидел сначала входившими к Демуазель, вышли от нее не двое, как он себе это вообразил. Итак, поворочав это дело у себя в мозгах, он пришел прямо к цели, после довольно долгого размышления, какого это от него потребовало.

Фэдо воспользовался отсутствием шпика и удалился к себе; но прежде чем уйти, он возобновил уроки, какие он дал хозяйке дома, дабы она не сорвалась, если ее случайно станут допрашивать. Подруга этой девицы незамедлительно вернулась к себе, тоже после преподанного ей урока, так что все бы устроилось лучше всего на свете, если бы Месье Кольбер не был предупрежден о том, что произошло. Он разделял мнение шпика и весьма одобрял его размышления.

/Капуцин врет, как добрый Святой Франциск./ Он поверил, точно так же, как и тот, что птичка, какую он хотел поймать, вылетела, когда две рясы Капуцинов в первый раз вышли от любовницы Аббата; итак, послав за настоятелем, он спросил его, что тот являлся делать у такой-то девицы, кто там был, когда тот туда прибыл, и в каком часу он оттуда вышел. Настоятель ему