человек был одним из таковых, он ответил, что явился из Бель-Иля, и, узнав о столь близком пребывании Двора, он шел туда просить Роту, освободившуюся в его Батальоне; итак, когда он изложил все обстоятельства дела, не отступив от них ни на йоту, тем, кто его остановил, не оставалось ничего другого, как его обыскать, дабы уличить его во лжи. Они не преминули сделать это и даже весьма тщательно; итак, только в каблуке они обнаружили, обшарив его со всех сторон, очень краткую записку от Коменданта. Она предназначалась Месье Фуке и не содержала ничего, если бы тот не просил его в ней полностью довериться тому, что скажет ему этот человек от его имени. Он был очень поражен, когда они раскрыли этот его тайник; сначала его спросили, что же он должен был сказать Месье Фуке от имени Коменданта; но так как у него голова пошла кругом, или же он уверился, будто имел дело с тупицами, он ответил, что здесь шла речь о его мольбе к Суперинтенданту посодействовать ему в получении Роты, о какой он шел просить; да ему и должны были ее отдать, поскольку со времени его поступления в гарнизон он всегда служил там бесконечно примерно. Ему заметили, что записку, вроде той, о какой он здесь говорил, не прячут в каблуке сапога, а с гордостью несут в руках; к тому же, неужели он никогда не слышал, если даже дело не касалось его, что всегда дают верительные грамоты по этому поводу к персоне. Он не знал, что ответить, совершенно сконфузившись, тогда ему пригрозили применить к нему пытку, если он не сознается во всем по доброй воле. Он все равно не пожелал ничего говорить, так что допрашивавшие его особы не выдержали характера, необходимого для приведения их угроз в исполнение; они сообщили обо всем Двору, дабы он дал им письменные инструкции. Они получили приказ отправить его в Париж под доброй и надежной охраной. Его поместили по прибытии в тюрьму большого Шатле, и когда Королевский Судья по уголовным делам пришел его допросить, он упорствовал в своем нежелании говорить. К нему применили пытки, полагая, что страдания сломят его упорство и принудят его прервать молчание; но так как этот преступник прекрасно знал, что умрет, если сделается столь безумным и заговорит, он выдержал все с восхитительным спокойствием, и ничто не смогло вытянуть из него ни единого слова. Он было уверился, что на этом его и оставят; однако ему не удалось дешево от них отделаться, так как ему пришлось претерпеть столько истязаний, что он и скончался посреди мучений.

/Месье Кольбер выходит на сцену./ Тогда как все это происходило, Месье Кольбер, кто постоянно встречался с Королем секретно и в часы ночи, послал за мной с раннего утра, дабы просить меня дать себе труд зайти его повидать. Именно такими выражениями воспользовался тот, кто отправился меня искать от его имени; так как он не был еще Министром, и даже фигура, какую он из себя представлял, была от этого весьма удалена, он не напускал еще на себя всего того высокомерия, с каким он действовал позже, когда почувствовал власть в своих руках. Я был изумлен этим комплиментом, потому как не знал, что и он тоже принимал участие в вояже; кроме того, и поехал-то он в него инкогнито, и не показываясь на глаза никому, кроме Короля и Дениера, кто провожал его в Комнату Его Величества, когда тому нужно было что-то ему сказать.

Суперинтендант был не единственным, кого беспокоили эти секретные беседы; самого ле Телье не в полной мере обошли стороной опасения по этому поводу. Так как он знал более глубоко, чем кто-либо другой, душу Кольбера, потому как в течение некоторого времени тот был его первым Служителем по назначению, он вывел из всего этого, что готовится нечто значительное. Он даже остерегался, как бы это не коснулось его самого, потому как и его департамент не был укрыт от злословия, по крайней мере, ничуть не больше, чем департамент Суперинтенданта. Там совершались хищения точно так же, как и в других местах, и хотя он был в них неповинен, и это было преступлением его Служителей, он боялся, так как Кольбер сунул нос и в его дела, как бы тот не пожелал его сделать за них ответственным. Это заставило его ловко обронить несколько слов против того, дабы отвратить Его Величество от подания тому знаков своей доброй воли; но он принялся за это несколько поздновато и так ничего и не достиг. Месье Кардинал слишком солидно утвердил Кольбера в душе Его Величества, чтобы его могли опрокинуть парой слов, сорвавшихся с языка. Кроме того, он столь прочно утвердился сам прекрасным планом, представленным им Королю об управлении его финансами, что хотя он из напускной скромности и не назвал себя его создателем, Его Величество горел таким же нетерпением, как и он сам, увидеть его на подобающем месте, дабы сделаться всемогущим, так как тот вселял в него надежду, что он вскоре им непременно станет. Он верил даже, что только тот, один-единственный, способен осуществить те великие предначертания, какие тот ему предрекал, в том роде, что это стало бы его осечкой, если бы он выстрелил в настоящий момент в него. Как бы там ни было, когда я зашел его повидать в соответствии с просьбой, с какой он ко мне обратился, он мне сказал после нескольких комплиментов, с какими он умел обращаться ничуть не хуже любого другого, когда хотел этим заняться, что Король решил нанести значительный удар, дабы ознаменовать начало своего правления, и он обратил свой взор на меня для его исполнения; по правде, я в некотором роде ему этим обязан, потому как, припомнив, что мы оба служили одному и тому же мэтру, он назвал меня Его Величеству, как персону, способную оказать ему эту услугу; кроме того, он почел своим долгом предпочесть меня множеству других, кто сумели бы так же хорошо, как и я, справиться с тем, что он сейчас же собирался мне поручить от его имени, потому как он всегда признавал меня весьма обязательным и весьма верным.