войне. Он был ранен в руку пистолетным выстрелом, но столь опасно, что умер от этого несколько дней спустя.

Уже около двух месяцев неприятель стоял перед этим городом и захватил несколько подступов к нему. Граф де Мондеже весьма мощно их защищал, но так как вся его артиллерия была демонтирована, и невозможно было осажденным освободиться самим от вражеской армии, по меньшей мере, не получая помощи извне, он дал знать в конце концов Виконту де Тюренну, что после того, как он побеспокоил врагов, отрезав их конвои, сейчас, как никогда, настало время воспользоваться всеми его силами, дабы принудить их снять осаду. Для этого не существовало никакого другого средства, кроме баталии; итак, Генерал решился ее дать, и оба Маршала Франции поддержали его в этом настроении; они выбрали день Святого Людовика для столь памятного события. Линия окружения, какую враги обязаны были охранять, протянулась на такое большое расстояние, и так как они не знали, где их начнут атаковать, им пришлось разделить их силы для получения возможности предостеречься от всего. Виконт де Тюренн, к кому наши войска испытывали гораздо больше доверия, чем к этим двум Маршалам вместе взятым, потому что и сказать было нельзя, будто бы они были так же мудры и так же благоразумны, как он, хотя, может быть, они и были настолько же бравы, сумел прекрасно воспользоваться этой раздробленностью; итак, для того, чтобы держать их в постоянной тревоге, и для того, чтобы они не могли узнать, откуда их должны атаковать, он приказал приладить зажженные фитили к концам множества палок, окружавших их лагерь; так как он проделал все это ночью, когда он решил перейти к схватке с ними, они были обязаны держать оборону со всех сторон. Они поверили, будто все эти фитили принадлежали стольким же мушкетерам, и так как дул ветер и фитили колыхались, не было ни одного из них, кто не вообразил бы себе, будто они на марше и готовы обрушиться на них в любой момент. Между тем, тогда как каждый из них держался своего поста, не смея его покинуть, Виконт де Тюренн действительно и на деле атаковал их со стороны Горы Сент-Элуа, где уже было взято Аббатство, о каком я говорил выше. Маршалы де ла Ферте и д'Окенкур также предприняли атаку с их стороны; враги защищались, как только могли, против этих трех Генералов, но наконец, количество людей, кого они могли противопоставить, не шло ни в какое сравнение с тем множеством, что на них навалилось, и они вскоре бросили их линии. Те, кто счел своим долгом их сохранить, были оттуда выбиты, и когда Виконт де Тюренн приказал засыпать траншеи, дабы дать проход своей Кавалерии, они побежали вперемежку одни с другими, не смея больше сопротивляться.

/Атака Тюренна./ Эрцгерцог, боявшийся именно того, что с ним приключилось в настоящее время, приказал заблаговременно вырыть ямы по всему своему лагерю, чтобы остановить Кавалерию в случае, когда она откроет себе туда проход; некоторые из наших людей вылетели из седел и повалились одни на других, а темнота ночи еще увеличила беспорядок; этот Принц мог бы воспользоваться таким положением, если бы страх настолько не сковал его людей, что они не осмеливались даже оглянуться назад. Они не способны были и подумать ни о чем ином, как о погрузке их багажа, из страха, как бы кроме позора снятия осады они не оказались бы достаточно несчастны потерять все их обозы. Они знали, что армия без багажа — это, попросту говоря, то, что зовется телом без души. Однако, едва их Офицеры отдали распоряжения по этому поводу, как они сами последовали за их людьми, пытавшимися спастись в Дуэ. Те, кто захотел оказать сопротивление, все были изрублены в куски. Это должно было бы нагнать страха и на Месье Принца, чья штаб-квартира была удалена от места прорыва линий. У него было вполне довольно времени спастись, если бы он того пожелал, но ничто не казалось ему более позорным, чем бегство; потому он вывел своих людей на битву и посмел со столь малым числом противостоять ярости тех, кто уже прорубился вплоть до него самого.

/Защита Конде./ Он бы даже легко их остановил, таким он казался мужественным и стойким, если бы по мере того, как он убивал одного, не возникало десять других, занимавших место мертвеца. Итак, видя, что он вскоре будет подавлен численным превосходством, если не заменит благоразумием недостающее ему количество, он удалился в теснину, предварительно пропустив через нее самую большую часть своих обозов. Он сделал то же самое с обозами Эрцгерцога, кто был особенно тяжел на подъем. Виконт де Тюренн мощно атаковал эту теснину, но ее защита была ничуть не менее мощна, чем атака; Принц отбил эту, потом другую и еще другую после этой, и защитил их всех так хорошо, что дал возможность как инвалидам, так и больным, удалиться, причем с ними не приключилось никакого злосчастья. Вот так, в одиночку, поддержав собой все бремя битвы, он спасся и сам, живой и здоровый, под укрытием пушек Дуэ. Испанцы, преисполненные признательностью за все, что он совершил ради них в этот день, вышли из их лагеря с радостными приветствиями, когда увидели его вне опасности. Так как прошло уже более трех часов, как они прибыли, а он все не возвращался, они боялись, как бы он не погиб под массами нападавших. Он был счастлив увидеть их в столь лестных для себя чувствах, а когда сам Эрцгерцог засвидетельствовал, что его Нация обязана ему в этот день своим спасением, поскольку без него ей пришлось бы много выстрадать в отступлении, он счел, что ему более, чем заплатили за то, что он для нее сделал.

Кардинал привел Короля в соседство с нашей армией, поскольку он знал, что его присутствие производило чудесный эффект, когда речь шла о битве; итак, он попал во вражеский лагерь почти в тот же час, что и мы. Он проехался по нему из конца в конец, как если бы этот Король был уже тем, каким мы видим его сегодня. Он обладал великолепными способностями к войне, и так как ему уже исполнилось шестнадцать лет или совсем немного меньше, и он был высок для своего возраста, он распрекрасно оставался в седле по семь или восемь часов кряду, не подавая виду, будто это было для него хоть самую малость утомительно. Он осуществил свой въезд в Город в сопровождении Кардинала. Мондеже вышел его встречать перед воротами, после того, как он выразил ему свое поклонение заранее, то есть, после того, как он явился ему навстречу за полу-лье от его города. Король сказал ему, что он поступает не особенно благоразумно, выезжая оттуда, когда неприятель еще так близок к нему. Кто-то шепнул это на ухо Его Величеству, поскольку было известно, что Кардинал не жаловал этого Наместника, и все довольно усердно старались ему угодить. Мондеже ответил Королю, что если он их не боялся, когда они стояли под его стенами, что было признано по нескольким вылазкам, какие он предпринимал, когда они наиболее упорно наседали на него, и особенно по той, какую он совершил в тот же самый день, когда Виконт де Тюренн явился их атаковать, тем более он не боится их в настоящий момент, когда Его Величество настолько близок к нему.

Король не мог помешать себе воздать ему по справедливости, хотя его враги и постарались настроить Его Величество против него; а так как друзья этого Наместника позаботились рассказать Королю, что, не довольствуясь прекрасной защитой, какую он осуществлял в течение всей осады, он еще и засыпал траншею, пока Виконт де Тюренн взламывал линии неприятеля, он милостиво ответил ему, что его безопасность более зависела от его головы и от его собственной руки, чем от королевского присутствия, настолько, что он абсолютно полагался на себя во всем, что он делал в настоящее время. Это Наместничество было тогда самым прекрасным Наместничеством из всех, какие были во Франции, и можно было сказать, что оно не испытывало недостатка ни в чем из всего того, что по обычаю создает им репутацию. Этот город был очень значителен сам по себе, он был столицей провинции, обителью всего дворянства страны, он был силен своими окрестностями и своим расположением, и превыше всего этого, крайней точкой всех наших завоеваний, что не были особенно велики в те времена. От него было всего лишь сорок лье до Парижа, и это была слишком близкая граница для столицы великого Королевства, чья репутация, казалось, обязывала утвердить свои межевые столбы гораздо дальше на протяжении стольких веков, что оно процветало в Европе.

/Столь же сообразителен, как и храбр./ Я не знаю, по каким мотивам Кардинал желал прибрать его к рукам, но уже долгое время Аррас был объектом его вожделений. Он желал заполучить его и даже несколько раз заговаривал об этом с Мондеже. Мондеже, у кого вовсе не было детей, и кто совсем не заботился о накоплении богатств для племянников, что должны были стать его наследниками, всегда отказывался от всех предложений, какие бы тот ему ни делал. Так как он привык жить в блеске и изобилии, не больше не меньше, как если бы он был Государем, он никак не мог решиться вести частную жизнь. У него была своя Гвардия, ничуть не менее великолепная, чем Гвардия Короля, и Его Преосвященство, желая показать ее Его Величеству, дабы затем породить в нем зависть, сказал Мондеже в его присутствии, что Король наслышан о ее великолепии, и надо бы ему устроить ей смотр перед его особой. Этот Наместник разгадал его уловку, и зная уже по опыту, что ничто не было так способно привлечь к себе доброе расположение Его Величества, как репутация ценного человека, он сказал,