попросили. Однако, дабы тот не изменил слову, Виконт де Тюренн сам сказал ему, что он сразу же убедится в его неверности, если Город не сдастся тотчас же, как тот туда вернется; он может быть уверен, что этим лишь отложит собственное повешение на несколько дней, по меньшей мере, когда такое ему удастся; итак, он поостережется принимать Коменданта с каким бы то ни было соглашением, пока тот не выдаст его лично ему в руки; пусть он поразмыслит на этот счет и приступает прямо к делу.

Эти угрозы вогнали беднягу в такой страх, что он уже видел себя болтающимся на каком-нибудь дереве и испускающим последний вздох. Он не колебался сделать все, что бы ни скомандовал ему Виконт де Тюренн. Однако, так как одно обстоятельство смущало его во всем этом, а именно то, что Комендант Стене не поверит ему на слово и он очень нуждался в письме от Принца де Конде, адресованном этому Офицеру, он сказал по прибытии, что был остановлен Королевским отрядом, и после того, как они раздели его до нитки, они почему-то не пожелали причинить ему еще большего зла. Тот вид, в каком он прибыл, ни в коем случае не опровергал его слов. Он побросал свои одежды в лесу, оставив на себе разве что рубаху. Все сказанное им могло бы быть правдой и даже случалось во всякий день при подобных обстоятельствах, не возбуждая ни малейшего удивления; но так как надо быть завзятым вруном, чтобы заставить поверить в свои враки, Комендант засомневался, я сам не знаю в чем, что было здесь как-то не так.

/Казненный своими./ Этого подозрения оказалось достаточно, чтобы вскоре бросить этого злосчастного в величайшие затруднения. Комендант, одни за другими, задал ему тысячу вопросов, и пока шпион запутывался в них все больше и больше, другой сказал ему в конце концов, что он был достаточно терпелив до сих пор, позволяя ему безнаказанно врать, но решил не делать этого больше; не было никакой правды в том, якобы тот побывал в лагере Месье Принца, и еще меньше в том, будто бы он с ним разговаривал, а доказательство тому — недавно полученные им новости, что Принц внезапно опасно заболел и повелел перевезти себя в Рокруа. То, что он сказал здесь, было полностью ложно. Он придумал все это, лишь бы заставить говорить беднягу и получить возможность поставить его в тупик. В остальном, так как тот не имел никакой уверенности в своих враках, когда ему на них ничего не отвечали, еще хуже ему сделалось в настоящий момент, когда его обвинили в измышлениях. Он побледнел, как выходец с того света, и, не в силах ответить ни единым словом, кинулся к ногам Коменданта, криками умоляя его о пощаде. Он признался ему, как после ареста в лагере Месье де Тюренна, через который ему необходимо было пройти, он был вынужден пообещать тому все, чего бы тот от него ни захотел; он не нашел никакого другого средства сохранить свою жизнь, вот почему этот Офицер не должен бы желать ему особого зла. Он рассказал ему также, как тот грозил его повесить, когда Город сдастся, по крайней мере, если это не произойдет немедленно по его прибытии туда; вот так страх умереть на виселице заставил его решиться соврать. Эти известия, может быть, и показались бы полезными и добрыми кому- нибудь другому, но не этому Коменданту, не устававшему повторять во всякий день, что война и жалость никогда не согласуются. Итак, не обращая внимания ни на его мольбы, ни на его слезы, он распорядился воздвигнуть виселицу на валу и велел его повесить на виду у осаждавших.

Большинство не знало, что бы это могло означать, поскольку никого не оповещали о происшествии. Но Фабер, кто получил письмо от Месье де Тюренна, предлагавшего ему воспользоваться этой ситуацией и потребовать сдачи города, потому что Комендант будет встревожен его рапортом, сразу же обо всем догадался и прекрасно увидел, что не приходится ждать ничего хорошего от того требования, какое ему предлагалось сделать. Он не ошибся; Комендант не только отослал назад присланного к нему трубача вместе с упреками в том, что его хотели застать врасплох, но он еще наказал ему ответить, что все это послужит лишь тому, что он организует еще более надежную оборону. В самом деле, он сделал ее настолько крепкой, что вовсе не от него зависело то, что городу не была оказана помощь. Он, по крайней мере, выиграл для этого более, чем достаточно времени, но враги, после самых разнообразных попыток увидев, что им невозможно было здесь преуспеть, в конце концов приняли решение удалиться. Они вновь пустились в путь на Фландрию, и, уверившись, что этот город еще продержится в течение некоторого времени, взяли в кольцо Аррас. Это был, должно быть, давно созревший план, если действительно со временем наилучшим образом вызревают такие вещи. Два года они об этом думали, что вполне достойно испанской важности, ибо они никогда ничего не делают без предварительного размышления. Однако они, гораздо лучше бы сделали, если бы размышляли на месяц или два поменьше, поскольку они бы могли воспользоваться блестящей защитой, организованной Комендантом Стене, но, прождав столь долго, дела сложились таким образом, что едва они расположились для осады, как мы оказались в состоянии маршировать на них и принудить их к ее снятию.

/Капитуляция Стене./ И в самом деле, два дня спустя после того, как они окружили этот город, Комендант Стене, кому не приходилось больше надеяться на помощь с их стороны, поскольку они не только отступили столь далеко, но еще и взялись за предприятие, что должно было занять все их внимание без отвлечения на мысли о чем-либо другом, приказал бить сигнал о сдаче и признал себя побежденным. Месье де Тюренн, кому нечего больше было делать здесь, распорядился разрушить фортификации, возведенные в лагере по его же приказу, и затем пустился по той же дороге, по какой ушел неприятель. Мы маршировали в собственное удовольствие, потому что знали, никакой спешки от нас и не требовалось. Враги едва приступили к устройству их линий, и так как в этом городе имелся бравый Наместник вместе с добрым гарнизоном, можно было рассчитывать, что они задержатся перед ним, по крайней мере, столько же времени, сколько мы простояли перед Стене. Мы узнали по дороге, что Шевалье де Креки, Наместник Маршал Франции, в то же время поднялся в седло, и, пробившись сквозь вражеские эскадроны, счастливо ворвался в город. Это была помощь, далеко небезразличная Графу де Мондеже, кто там командовал. Этот Шевалье был не только бравым человеком сам по себе, но еще и очень умелым в атаке и защите крепостей. Так как он был, к тому же, полон великих амбиций, этот Наместник мог ожидать, что тот не упустит ни единой возможности отличиться. Мы остановились на три или четыре дня где-то на половине дороги, дожидаясь прибытия дополнительных войск, посланных к нам Кардиналом. Мы в них испытывали нужду для усиления нашей армии, поскольку было получено известие нашим Генералом, что враги уже вели мощный огонь из их пушек, и в самом скором времени они будут в состоянии атаковать город прикрытым путем. Он боялся, если они будут столь стремительно продвигаться, как бы и впрямь не сделались мэтрами этого места. Мы продолжили наш марш после этого короткого привала, а когда подошли на два лье к неприятелю, мы нашли их успехи не столь огромными, как это приписывала им молва; мы удовлетворились тем, что отрезали, насколько нам это было возможно, их конвои, не предпринимая ничего большего.

/Орлы против Орлов./ Маршал де ла Ферте тоже маршировал туда, но по другой дороге, чем мы; он имел приказ соединиться с нами, когда в военном Совете найдут кстати атаковать неприятеля. Мы ожидали еще и другие войска перед тем, как схватиться с ним. Участники осады Стене, засыпав траншею и заделав все бреши, двинулись маршем под предводительством Маршала д'Окенкура, дабы разделить опасность, через которую совершенно необходимо было пройти, прежде чем приблизиться к славе, что должна была к нам вернуться, если мы добьемся цели нашего предприятия. Наконец все войска соединились за несколько дней до этого, и мы перешли реку Скарп. Маршалу д'Окенкуру было поручено захватить Аббатство Сент-Элуа, куда противник бросил несколько отделений Пехоты; он добился своего, выдержав мощное сопротивление. Овладев этим постом в тот же день, когда он был атакован, мы зажали неприятеля внутри его линий и отправились на разведку; мы нашли их так прекрасно укрепленными, как только они могли быть; мы проехались вокруг этих линий, дабы помешать противнику узнать, откуда его должны атаковать. Испанцы и Лотарингцы позволили нам приблизиться, не подав даже виду, будто они нас заметили, но совсем иначе обстояли дела в день, когда мы приблизились к Принцу де Конде. Он предстал перед нами во главе десяти эскадронов, найдя бесславным увидеть нас в такой близи и не испытать его силы против наших. И так как все войска, находившиеся с ним, состояли исключительно из Французов, можно было сказать об этой битве то же, что древний автор сказал, говоря о баталии при Фарсале — «Орлы против Орлов, легионы против легионов…» и все остальное. Как бы там ни было, если эта битва не могла войти в сравнение с той, о какой говорил этот древний автор, по той причине, что при Фарсале все римские силы сражались разом одни против других, а в нашем случае всего лишь горстка Французов схватилась врукопашную, если, говорю я, существует огромная разница между той и другой, все равно остается истиной, что там было проявлено много мужества с обеих сторон. Было пролито также и немало крови, но наиболее славной из всех была кровь Герцога де Жуаеза, Принца из Лотарингского Дома, кто был Генерал-Полковником Кавалерии, и кто осуществил один из первых натисков в