воспользовавшись его эскортом и частью нашего Гарнизона, мы двинулись туда, где предполагали начать работы; мы обследовали передние части деревень, какие хотели укрепить. Я распорядился очертить линии обороны вокруг них, где должны быть палисады; приказано было также возвести земляные форты повсюду, где я полагал, в них была необходимость. Однако все это не могло бы осуществиться без Королевского Указа, повелевающего всем Офицерам вернуться в их Гарнизоны, но вскоре такой Указ был прислан, и подчиняться ему должны были все под угрозой разжалования. Прибыл также приказ Казначеям по Чрезвычайным расходам и их Служителям не делать никаких выплат всем тем, кто мог бы найти там работу, пока они не получат сертификат Интенданта о том, что они явились к месту их расположения; благодаря этому средству не только обязали их самих участвовать в предпринятых работах, но они же еще и первыми позаботились об этом. Монталь посчитал себя обязанным тревожить нас в начале наших работ, но так как мы совершенно достаточно укрепили передний край и защитили его от всяких посягательств, он только напрасно проехался и вернулся восвояси, так ничего и не сделав.

Однако, дабы иметь предлог войти в переговоры с ним, я приказал пятнадцати из моих Солдат ускользнуть ночью из города, как бы выслав их на разведку. Я скомандовал всем им вернуться в Париж окольными путями, за исключением одного, кто должен был сделать то, о чем я сказал ему заблаговременно. Каждый из них пунктуально исполнил то, что от него требовалось; так что тот, кто не был из числа уехавших в Париж, возвратился на следующий день, как человек, перепуганный произошедшим с ним несчастным случаем — и тут он сказал мне в присутствии некоторого количества Офицеров, находившихся у меня, что все его товарищи были убиты одни за другими; они наткнулись на противника в числе более двух сотен человек, и те, заперев их в маленьком лесу, хладнокровно расправились с ними, ни за что не пожелали слушать их мольбы о пощаде; одному ему, по счастью, удалось вырваться из их рук, но все остальные пали там же, на месте. Один лишь Наместник да я знали, что это не было правдой. Однако, дабы приукрасить его ложь, и на самом деле этой ночью выезжало более двух сотен человек из Рокруа. Я ему приказал перед уходом подобраться как можно ближе к этому городу и осведомиться там, не выезжали ли оттуда какие-нибудь отряды. Так как он вовсе не был глупцом, то разузнал о силе одного из отрядов, и даже о том, что он окружил какой-то лес по рапорту, сделанному им каким-то крестьянином, якобы одна из наших частей туда вошла. Я, казалось, раскипятился от этого рассказа, дабы все те, кто были там, передо мной, ничуть не усомнились в том, что он был правдив. Я спросил в то же время Наместника, что он решится сделать после этого, и, не ожидая его ответа, сказал, что по моим соображениям, поскольку враги не дали пощады Полку Гвардейцев, Полк Гвардейцев не пощадит и их. Приказ, что я привез с собой, наделял меня властью сделать это, не спрашивая его разрешения. Он указывал, дабы я мог делать все, что мне заблагорассудится, чтобы я следовал его приказам в городе, но в поле я имел право руководствоваться тем, что подскажет мне благоразумие. Это ему не слишком понравилось, хотя он и знал, что существовала некая тайна в том, как я укрупнял его Гарнизон. Он боялся, как бы Офицеры Гвардии не вознамерились организовать отдельный корпус от остальных Офицеров и не устранились от многих дел, находившихся под властью Наместников, и как бы их товарищи не пожелали воспользоваться их опасным примером. Однако, не осмелившись высказать все, что он думал, из страха, как бы ему не пришлось отвечать перед Двором за непунктуальное следование присланным ему приказам, он мне сказал поступать так, как я сочту нужным.

/Пустая ссора./ Итак, я приказал одному барабанщику отправиться в Рокруа и дать знать Монталю, что сколько бы его людей мои ни встретили на их пути, они не позволят вернуться ни одному из них, если смогут. Он пожелал узнать причину моего гнева, и когда барабанщик рассказал ему все, во что он сам поверил, тот ему ответил, что я просто устраиваю ему ссору на пустом месте; его возвратившийся отряд ничего такого не предпринимал, поскольку он в том лесу никого не нашел; он был сердит из-за того, что я вот так хладнокровно пожелал заняться кровопролитием, но уж если я сам того захотел, он мне отплатит той же монетой, когда представится случай.

Я сделал вид по возвращении барабанщика, будто пришел в гораздо больший гнев, чем прежде, от того, как после такого безрассудного поступка, вроде его собственного, он постарался еще его и отрицать. Итак, едва мой барабанщик отдал мне свой рапорт, как я сказал перед всеми, что Монталь хорошо сделал, отрицая подобные действия, потому что всякая гнусная выходка нуждается в замалчивании. Я выслал, однако, несколько отрядов в поле, и, не давая никакой пощады всем тем, кого они встречали, когда оказывались сильнее, они терпели такое же обращение с собой, когда, к несчастью для них, они оказывались слабее. У меня не было никакого желания, чтобы это длилось особенно долго. Меня бы замучили угрызения совести. Но так как при определенных обстоятельствах, по крайней мере на войне, позволено погубить нескольких человек, чтобы спасти большее число, я запасся терпением до того, как найду средство положить конец этому беспорядку. Однако, так как иногда надо выставить все волнующие вещи на обозрение, дабы как можно скорее привести их в естественный порядок, я начал примешивать других солдат к моим собственным, с молчаливого согласия Наместника. Монталь, имевший шпионов в городе, не замедлил об этом узнать — когда бы даже они ему не доложили, он бы вскоре выяснил это иначе. Его люди, схватывавшиеся врукопашную с моими, немедленно отдали бы ему в этом отчет. Им было так же просто отличить Гвардейца от солдата другого Полка, как нормального человека от хромого; если один был прекрасно одет, потому что Капитан был обязан его экипировать, то другой ходил, в чем мать родила. Как бы там ни было, Монталь был человечен, когда нужно, и груб, когда того требовали обстоятельства; он захотел остановить продолжавшееся кровопролитие, которого, как ему казалось, не собирались еще прекращать; он написал Наместнику, дабы вместе с ним найти какой-то выход.

/Первый контакт./ Наместник, имевший приказ обсуждать со мной все дела, к каким у меня будет хоть какой-нибудь интерес, как только получил письмо, тотчас же показал его мне и спросил меня, что ему следует на него отвечать. Я попросил его сообщить тому, что если тот пожелает выслать ему паспорт на одного человека, он прикажет какому-нибудь Офицеру направиться по дороге на Рокруа, чтобы постараться завершить вместе с ним это дело полюбовно. Монталь и не требовал ничего лучшего, он тут же отослал ему паспорт с пробелом на месте имени Офицера; Наместник заполнил его моим, по нашей с ним договоренности. Я сей же час вскочил в седло, чтобы даром не терять времени, и прибыл в Рокруа к вечеру; Монталь, никогда меня раньше не видевший, был сильно поражен, когда, читая мой паспорт, обнаружил там имя человека, объявившего ему войну. Так как он был сообразителен, то ни на один момент не усомнился, что я бы не явился ни с чем. Он поостерегся, тем не менее, это мне демонстрировать. Это было бы с его стороны совсем несообразительно, напротив, притворившись исполненным сердечности, он учтиво упрекнул меня в том, что я поверил одному из моих солдат вопреки его заверениям. Он мне сказал в то же время, что теперь я сам прекрасно увидел, как из-за этого я один стал причиной пролитой крови; он старался противодействовать этому, пытаясь донести до меня правду; но, наконец, поскольку дело было сделано, и здесь ничего уже нельзя было исправить, все, что мы должны сделать в настоящее время, так это больше доверять друг другу; то качество противников, что мы на себе носим, не отнимает у нас человечности и даже благовоспитанности; они должны даже больше присутствовать в нас, когда нам есть о чем договориться одному с другим, потому что между честными людьми, какие бы разные стороны они ни занимали, далеко не помешает привлечь к себе уважение своего противника и всячески заботиться о его отыскании.

Его мина вовсе не отвечала мягкости его слов. Она абсолютно не была привлекательна в том роде, что у него скорее был вид сатира, чем воспитанного человека. Однако, так как никогда не следует судить об особе по внешнему виду, а кроме того, я начал замечать по манере, в какой он обернул свой комплимент ко мне, что если он умел славно биться, когда видел перед собой врага, он совсем недурно умел и говорить, когда в этом являлась надобность, потому я держался настороже, из страха, как бы мне не случилось обронить какое-либо слово, которое он смог бы использовать против меня. И так как я знал, что, за исключением великой добродетели, чрезвычайно редкой в том веке, в каком мы живем, не было ни единой персоны, что не была бы в восторге от лести, я начал ему ее расточать. Я особенно распространялся по поводу его бдительности и его активности, и, желая защититься от моих похвал, поскольку не принято было