заставлял действовать и других. Я сказал ему, что ни удар мимо цели, ни отношения человека с женой не портили по правде фигуру тому, кто должен был бы иметь к этому интерес, но так как одно жутко затуманивало человеку мозги, тогда как другое не стоило ни малейшего размышления, да позволено будет мне ему сказать, что не существовало абсолютно никакого сравнения между одним и другим. Он мне возразил на это, что лишь дураки да люди с недостатком разумения затрудняются тем, что я здесь ему сказал; у рогоносца и руки и ноги в порядке, а жена его все равно забавляется; по его мнению, от чего действительно должна болеть голова — это когда имеешь на руках дело и не имеешь никаких денег, чтобы из него выпутаться; я мог бы сказать ему, правда это или нет, я, кто сейчас оказался именно в таком положении, о каком он говорил; он был совершенно уверен, что если бы я захотел, я бы признался ему, как на исповеди, что это был поистине странный выбор; итак, заключение, какое он выводил из своей речи, состояло в том, что, поскольку только от меня зависело сегодня устроить себе жизнь в довольстве, я не должен был упускать удобный случай вроде этого; он советовал мне это, как мой друг, и в знак того, что он действительно им был, и даже будет им всегда вопреки мне, у него нет для меня в настоящее время денег взаймы; потому-то он и желает, чтобы я взял предложенные мне другой рукой, а не его собственной, и чтобы я зажил, наконец, в довольстве на весь остаток моих дней.

/Обиженная Дама./ Я прекрасно понял по этому ответу, что они все втроем дали друг другу слово довести меня до бешенства. После того, как я выразил ему свое глубочайшее удивление, в какое я просто обязан был прийти, увидев его в таком настроении, я счел, что мне абсолютно бесполезно разговаривать с ним дальше — итак, не задержавшись у него надолго, я отправился к Месье де Лиону, и не застал его дома. Я спросил у его привратника, не вернется ли он вскоре, и когда тот мне ответил, что он не вернется до вечера, я решил обойти места, где у меня имелись дела, а заодно и провести время до тех пор. Я зашел и к себе, посмотреть, не являлся ли кто-нибудь меня навестить. Мой домохозяин сказал мне, что никто не приходил, за исключением одного лакея, у кого было для меня письмо, он оставил его у себя; и когда он сей же час сходил за ним, и едва я бросил на него взгляд, как увидел, что оно было от пресловутой Дамы. Я вскрыл его, дабы посмотреть, чего еще она от меня хотела после того, что я высказал в разговоре с ней самой. Мне казалось, что, не прибегая к резкостям, я достаточно ей наговорил и ясно дал понять, что ей не на что надеяться в отношении меня. Как бы то ни было, развернув письмо, я увидел, что она ничего больше и не ждала; вместо этого она осыпала меня упреками за мое поведение; она мне говорила — как это странно, что добрая воля, проявленная ею ко мне, навлекла на нее клевету с моей стороны; мне было позволено не ловить ее на слове, и она не нашла бы этому ни единого возражения, но если я был свободен делать это или нет, я, разумеется, не мог быть свободен жестоко трезвонить об этом на весь свет.

Я увидел по стилю, в каком было составлено это письмо, что она не находила ничего хорошего в моей похвальбе теми предложениями, какие она мне сделала. Весь Париж действительно говорил об этом, а так как она ничего и никому об этом не сказала, и все это не могло стать общеизвестным иначе, как потому, что я доверился ла Базиньеру, а тот уже передавал каждому встречному, мне не потребовалось ничего большего для признания собственной неправоты. Я явился к ней, принес ей мои извинения и наивно признался ей, в каком состоянии духа я это сделал. Никогда бы это не было сделано из пристрастия к клевете, и я мог бы дать ей в этом такую клятву, какую бы она сама пожелала, но я был избавлен от трудов. Она никогда не хотела меня больше видеть; либо ей нечего было делать с моей вежливостью, или же она была оскорблена презрением, какое я засвидетельствовал ей, отказавшись от предложения, что она без каких-либо затруднений сделала мне сама.

/Четвертый и последний./ Месье де Лион, кто оказался более достойным человеком, нежели другие, не пожелав изменять слову после того, как он мне его дал, сказал мне в тот же вечер, когда я к нему зашел, что у него вовсе не было денег, но он их непременно найдет для меня к следующему утру; он меня умолял, однако, не говорить никому, что именно он мне их дал; он ожидал от меня этой милости, гораздо более значительной для него, чем я мог бы подумать; итак, дабы я не загорелся ложным благородством и не распространялся о том, что это он доставил мне такое удовольствие, он потребует от меня клятвы, согласной с тем, о чем он меня просил; я не должен нагромождать трудностей по этому поводу, а просто удовлетворить его желание и тем самым оставить его душу в покое.

Клятва, какой он от меня просил, убедила меня более, чем никогда, что это Месье Кардинал побудил их всех четверых к действию, когда они предложили мне деньги. Я уверился также, что это он наложил на него, как и на других, тот же запрет не давать мне взаймы в настоящее время, но имея больше чести, чем те другие, Месье де Лион не пожелал, чтобы я смог обвинить его в нарушении данного им мне слова. Я заверил его, что сделаю все, что ему будет угодно, и даже не побеспокою его больше с оказанием мне этой милости, стоит ему лишь засвидетельствовать, что он попадет из-за этого в неловкое положение; точно так же, поскольку у него не имелось денег, было бы совсем несправедливо, чтобы он занимал их ради меня; это меня крайне огорчало, и еще раз, стоит ему лишь высказать, насколько трудно ему исполнить обещание, как я тотчас оставлю его в покое. Он мне весьма достойно ответил, что это ему не составит никакого труда, он обладал таким кошельком, где никогда не видел недостатка денег, да когда бы даже это ему было и трудно, он все равно не преминул бы вытащить меня из того тупика, куда я попал; он не знал, сумел ли я, находясь на службе Месье Кардинала, изучить того так же хорошо, как он сам смог это сделать; он не знал, говорю я, достаточно ли я осведомлен о том, что тот не терпел никаких насмешек над определенными вещами. В остальном, так как моя нынешняя схватка с ним была именно такого рода, я должен вырваться из нее как можно раньше, по крайней мере, если не хочу подвергнуться странным последствиям; ему не надо было, как ему казалось, говорить мне об этом нечто большее, дабы дать мне понять, что я не могу сделать ничего лучшего как ему поверить; достаточно было одного-единственного слова, чтобы отправить меня обратно, в мою страну, а так как со мной никогда бы не могло приключиться большего несчастья, чем это, главное, сегодня, когда я начал ясно различать мое предназначение, не существовало ничего, на что я не должен был бы решиться, лишь бы найти себе укрытие.

Он назвал ясным видением моего предназначения — возведение меня в Капитаны Гвардии. В самом деле, когда достигали Должности вроде этой, редко уходили с нее без Наместничества; а он рассматривал Наместника Провинции, как доброго Пастыря, в чем он не особенно ошибался. Как бы там ни было, назначив мне свидание на девять часов завтрашнего утра, чтобы я явился забрать мои деньги, он отправил кого-то просить Главного Казначея Бретани выслать ему эту сумму. Это был некий Аруис, кто был им тогда, и кто является им еще и сегодня. Никогда человек не был столь обязателен, как этот. Он никогда не умел отказать в чем бы то ни было достойному человеку; до того, что если его бы попросили отдать себя самого, я верю, что он бы пошел на это тотчас же. К тому же у него не было склонностей делового человека. Он, скорее, обладал всеми качествами Принца, настолько он был щедр. По-видимому, это передалось ему по наследству; поскольку каким бы финансистом он ни был, он был далеко не низменного происхождения, каковыми являются обычно все люди, отдающиеся этой профессии. Его отец был Первым Президентом Счетной Палаты Бретани, и его предки, происходившие из этой страны, всегда занимали там первые посты. Он отослал Месье де Лиону двадцать тысяч франков, какие он испросил у него запиской. Они только что прибыли, когда я там появился; найдя их еще совсем тепленькими, я не дал им времени остыть. Они были в прекрасных двойных луидорах; и когда я принес их с собой к Кардиналу, первое же слово, какое он сказал, увидев меня — исполнил ли я его приказ, переданный мне Бартийаком.

/Необходимость обзавестись рогами./ Хотя он и обратился ко мне с этим вопросом, я был убежден, что он не верил, будто бы я смог это сделать, по той манере, в какой говорил со мной Месье де Лион, да еще и по той манере, в какой обстояли дела; было совершенно очевидно, что это он запретил ла Базиньеру и двум другим одалживать мне деньги. Он, по-видимому, еще и распространил тот же запрет и на Месье де Лиона, и, по меньшей мере, именно такое суждение можно было бы вывести после того, как он потребовал от меня клятвы. Кардинал, без сомнения, хотел привести меня к необходимости обзавестись рогами; не то чтобы он был в настроении желать мне зла; так как я должен отдать ему ту справедливость, что, не учитывая его заинтересованности, он не желал мне ничего, кроме добра. Итак, я говорю, что далеко не желая мне зла, он, скорее, думал о том, как бы избавить меня от того, что, по его мнению, меня угнетало. Так как он знал о моей нищете, а он свято верил, что не существует большего горя, чем это, он был бы рад, когда бы я избавился от излишней деликатности. Он сам объяснялся со мной на эту тему, не довольствуясь тем, что объяснял мне это через других. И обратился он ко мне с этим