сказать, и попросил у него объяснения, дабы быть в состоянии ему ответить. Мой друг не пожелал ему давать никакого другого объяснения, кроме того, что он ему уже представлял, то есть желания биться против него. Но так как, когда человек хоть однажды поддался слабости, ничто уже не способно побудить его к доброму действию, мой друг напрасно приставлял острие своей шпаги к самому его животу — тот так и не смог отважиться взяться за свою. Его секундант проделал совершенно то же самое передо мной; так что показалось, тот подобрал абсолютно равного себе, дабы им не пришлось делать никаких упреков друг другу. Я тоже держал острие шпаги у его живота, но увидев, что он точно так же безразличен к этому, как и его товарищ, я начал подавать знаки моему другу, в какой манере мы должны разделаться с ними обоими. Мой знак превзошел все обычные знаки и даже простые демонстрации, поскольку я принялся отвешивать ему удары шпагой плашмя по голове, а он все это сносил с поразившим меня терпением. Происходило это, тем не менее, не без того, что сначала он сделал какое-то движение. Он пытался достичь двери, и, на свое счастье добравшись до нее, он захлопнул ее за собой, видимо, дабы избавить меня от труда провожать его и дальше.

Капитан был тотчас же отделан моим другом в той же самой манере и последовал примеру своего секунданта в малейших деталях. Он позволил себя бить, сколько угодно, не скорчив даже при этом мстительной физиономии и желая лишь поскорее удрать; как сделал другой, он старался опять открыть эту дверь. Ни от кого другого, как от моего друга, зависело просто-напросто проткнуть его насквозь. Тот повернулся к нему спиной и не мог предоставить ему для этого более удобного случая, но так как никогда не случается достойному человеку замарать свою руку в крови ничтожества, кто далеко не защищается, а пытается только спастись, мой друг сам открыл ему дверь, дабы тот мог спуститься по лестнице. Тот не заставил повторять себе этого дважды и покатился по лестнице с совершенно невероятным проворством, но конец его шпаги застрял между столбиками перил, так что он едва не сломал себе при этом шею. Он пересчитал носом ступени, а сверху на него еще свалились два обломка его шпаги. Домохозяин моего друга уже давно прислушивался к необычному шуму, а выяснив, в чем было дело, он приказал слугам очистить дом от непрошеных гостей.

/Великодушие Его Преосвященства./ Последнее время Капитан и его деньги отвлекали меня от главной моей заботы. Как мне неоднократно напоминал Навай, я как можно скорее должен был поблагодарить Месье Кардинала за его личное попечение обо мне. Потому, распрощавшись с моим другом, я поспешил к этому Министру. На этот раз комната Его Преосвященства была переполнена возбужденными людьми; видимо, что-то произошло в свете, тогда как я улаживал свои собственные дела. Месье Кардинал, мельком взглянув на меня, сделал вид, будто бы он меня больше не замечал. Я поискал глазами Месье де Навайя, но его почему-то не было в комнате; вместо него ко мне подошел Месье де Бартийак, это был довольно таинственный человек, кого Месье Кардинал обычно посылал с особенно секретными миссиями; впрочем, он тоже принадлежал к числу моих друзей. Он передал мне от его имени, что он не может переговорить со мной сейчас, и мне придется подождать. Ждать мне пришлось довольно долго, и у меня сложилось впечатление, будто он специально задерживал подле своей особы Куртизанов, так как время от времени он все-таки бросал в мою сторону косые взгляды. Но, наконец, и последний посетитель вышел, и Кардинал обернулся ко мне. Некоторое время он хранил молчание, а потом сказал, что ему известны все мои обстоятельства, но теперь ему бы хотелось обратить мое внимание на мою же собственную неблагодарность; как же я посмел после всех его благодеяний вознамериться продать должность и возвратиться домой, и это в тот час, когда в Государстве происходят беспорядки, и оно нуждается буквально в каждом преданном человеке; и потом, зачем мне потребовалось его обманывать, когда он посоветовал мне помочь себе самому, ведь вот я же нашел деньги в тот же день, когда у меня появилась в них необходимость. Здесь он остановился и пристально вгляделся в меня, но я не нашел, что ответить, лишь еще раз удивившись про себя, насколько быстро ему обо всем доносили. Убедившись в том, что я намерен и дальше молчать, он продолжил свою речь, сказав, что, к счастью, не все столь же неблагодарны, как я; в тот самый день, как я сочинял свою отставку, он решил послать меня по важнейшему делу в Ретель и отправить меня туда в новом качестве, для чего он отнес на подпись Его Величеству эту бумагу. С последними словами он протянул мне документ — это был патент Капитана Гвардейцев.

/Благодетели и искушения./ Не успел я наглядеться на эту бумагу и выразить в полной мере мою признательность Его Преосвященству, как он быстрым жестом убрал ее и сказал мне, что я получу этот документ ровно через сорок восемь часов, когда приду к нему за инструкциями, касающимися моей миссии. Я было начал рассыпаться в новых благодарностях, но он остановил меня и сказал, что я покуда могу быть свободен, и что у меня будет вполне достаточно занятий на ближайшие два дня. Тогда я откланялся и вышел, но не добрался я еще до дома, как меня нагнал Месье де Бартийак; он выразил желание проводить меня. Хотя я и был переполнен радостью, это не помешало мне задаться вопросом, зачем я ему понадобился; и еще одна мысль тревожила меня — почему бы Кардиналу сразу не отдать мне патент. Когда мы вошли в мою комнату, все мои худшие опасения подтвердились. Месье де Бартийак объявил мне, что Месье Кардинал дал мне сорок восемь часов для того, чтобы найти двадцать тысяч франков для уплаты пошлины на вступление в должность Капитана Гвардейцев. От подобной неожиданности я застыл, раскрыв рот и не зная, что ответить; Месье де Бартийак выразил мне свое сочувствие, уточнил, что без уплаты пошлины патент будет недействителен, заверил меня в своей неизменной дружбе и вышел. Я, даже не снимая сапог, повалился на кровать; никогда прежде не было слыхано о какой-нибудь подобной пошлине; без сомнения, поводом для этой новой уловки Кардиналу послужил тот факт, насколько быстро я нашел тысячу экю для Капитана. Я не знаю, сколько часов я провалялся так на кровати, тщетно ломая голову над тем, откуда мне взять столь огромную для меня сумму, но вывел меня из задумчивости мой лакей, сообщивший мне о прибытии сразу четырех записок. Все эти четыре записки были посланы мне значительнейшими лицами Государства — Сеньорами де ла Базиньером, Сервиеном, д'Эрваром и де Лионом — и все эти люди, к моей величайшей радости, предлагали мне в случае денежных затруднений воспользоваться их кошельками. Но когда эта первая радость понемногу улеглась, я заметил, что все послания были написаны почти в одной и той же форме; кроме того, мне пришло на ум, что все их авторы были Ставленниками этого Министра, следовательно, одалживать деньги у них означало то же самое, что занимать у него самого. Я еще не разобрался с этими моими сомнениями, а лакей уже сообщал мне о появлении нового гонца и протягивал мне очередное письмо. Оно было от весьма известной в городе особы, молодой вдовы двух или трех покойных мужей. В своем письме она сообщала о своей давней симпатии ко мне, о том, что если бы не сложившиеся благоприятные обстоятельства, она, может быть, так никогда и не объяснилась бы со мной; потом она весьма откровенно писала, как рано она начала забавляться любовными интрижками, какое влияние в свете она приобрела, а стоило оно ей всего лишь небольшой любезности по отношению к определенным людям, к кому в глубине души она не имела большого уважения, но они столь щедро ее вознаградили, что она в этом не раскаивалась. Она имела более двадцати тысяч ливров ренты с великолепных владений в Париже, не считая множества ценной мебели и серебряной посуды; у нее еще имеется десять тысяч экю в звонкой серебряной монете в ее кабинете, и всего этого более чем достаточно для уплаты суммы, требуемой от меня Месье Кардиналом; и все это мне будет стоить всего лишь одного словечка «да», произнесенного перед священником, и хотя она предлагала мне только останки от двух крупных финансистов, эти останки показались столь прекрасными множеству Куртизанов Двора, что они без всяких затруднений предлагали ей руку для заключения такой же сделки, что она сама предлагала мне сегодня; она чистосердечно признавалась мне в своей склонности к моей особе, она поведала мне также о своих делах, дабы, если я поймаю ее на слове, я не стал бы таким человеком, кто сказал бы ей впоследствии, будто она меня обманула.

/Честная сделка./ Эта записка была бы более соблазнительна, чем четыре другие, для многих людей; Дама была очень обольстительна и находилась еще в самом расцвете ее возраста. Ей было не более двадцати пяти лет, но так как она принялась за свое ремесло очень рано, как она не нашла никакого затруднения сказать мне об этом, о ее репутации были настолько наслышаны в Париже, что она была там так же хорошо известна, как могла бы быть жена Первого Президента. Это послужило поводом к тому, что я ни одного момента не колебался, какое я приму решение. Однако, пожелав посмотреть, не способна ли будет эта склонность, в какой она сама призналась по отношению ко мне, уделить мне хоть какую-то часть из ее богатств без того, чтобы мне пришлось произносить то самое «да», о каком она меня просила, я сказал тому, кто принес ее записку, что я сам