намерением достойно ей послужить, не узнав ее, но чего бы только я ни сделал, если бы это были вы; вы — одна из самых прекрасных женщин мира». Мой многообещающий комплимент, может быть, и вызвал бы у нее какое-нибудь внимание к моей персоне, если бы кто-то другой не похитил ее сердца; итак, поначалу вспыхнув от того, что я ей говорил, и от того, что она нежданно оказалась наедине со мной, совсем незнакомым ей человеком, она ответила, что вовсе не меня она ждала, и без всяких церемоний посоветовала мне покинуть карету из страха пропустить мое свидание. Возница, видевший, как я опускал дверцу, в то же время слез со своих козел, чтобы поднять ее за мной. Он вновь забрался туда, и для отправления в путь ждал только приказа, какой подаст ему она или я; итак, не желая ослушаться воли Дамы, я сам опустил дверцу, как будто мне было не горько оставлять столь лакомый кусочек в руках другого, и оказался лицом к лицу с тремя или четырьмя людьми, сказавшими мне особенно не утруждаться, потому что в этом не было никакой надобности.

/Недоразумение у ворот Сент-Антуан./ Все эти люди имели вид стражников и были таковыми на самом деле; итак, хотя я прекрасно знал, что отсрочка в четыре месяца еще не истекла, боясь, как бы Росне не подстроил мне и на этот раз какую-нибудь штучку из своего ремесла, я сделался бледным, как смерть. Дама побледнела ничуть не меньше, чем я — она была замужем, и так как знала, что характер ее супруга далеко не из самых легких, она сразу же заподозрила, что именно он распорядился ее арестовать. Четверо стражников одновременно поместились у двух дверец кареты, двое с одной стороны, двое с другой, и в такой манере препроводили нас в Шатле; там нас разлучили, и так как Королевский Судья по уголовным делам получил приказ допросить меня от имени Двора, где муж пользовался большим влиянием, я не стал мудрить перед этим Магистратом. Я ему наивно рассказал, что я вовсе не знал этой Дамы; другая назначила мне свидание на том же самом месте, где я нашел эту и вошел в ее карету — она в то же время сказала мне выйти, потому что не была той женщиной, за какую я ее принял; и только я собрался ей подчиниться, как был арестован в тот же момент. Дама рассказала совершенно то же со своей стороны. Однако, так как ее спросили, что она явилась делать там и к кому у нее имелось дело, у нее достало присутствия духа сказать, что она явилась туда подстеречь своего мужа, кто был кокетлив по натуре. По этому поводу он имел как раз такую репутацию, потому что, действительно, он сам занимался такими вещами, какими изо всех сил желал помешать заниматься другим; итак, поверив ее речам гораздо легче, чем она могла подумать, ее супругу посоветовали на этом и остановиться, поскольку, какого бы тот ни добился успеха, он неизбежно свалится на его же голову. Его друзья ему даже сказали, что он должен быть счастлив такому оправданию его супруги; а так как для него не ожидалось ни прибыли, ни чести от дальнейшего углубления в этот предмет, это был наилучший совет, какой они могли ему дать. Он не пожелал им в этом поверить; он знал, что существует при Дворе человек, преследующий его жену буквально по пятам; итак, он приложил столько же старания, объявляя себя рогоносцем, сколько мог бы любой другой приложить усилий, доказывая ее добродетель.

/Тем временем другая Дама…/ Так как не на меня падало его подозрение, он скорее отказался преследовать меня и еще упорнее занялся задуманным против нее. Я оставил их спорить, сколько им заблагорассудится, и вышел из тюрьмы, не пожелав требовать от него возмещения убытков, хотя мой Прокурор и обещал мне отсудить у него мои интересы; я совсем не был доволен этим приключением, вынудившим меня пропустить условленное свидание. Я особенно сожалел о трех сотнях пистолей, что должны были мне привезти и в каких я испытывал столь великую нужду, поскольку, наконец, четыре месяца моей отсрочки вскоре истекали, и до назначенной даты, я полагаю, мне оставалась всего неделя. Между тем Дама, написавшая мне, явилась на свидание и даже прибыла всего лишь на один момент позже того, как я там был арестован; так что она еще застала толпу собравшихся зевак, всегда сбегающихся на такого сорта представления. Она полюбопытствовала узнать, что бы все это могло означать, и приказала своему вознице спросить о причине такого собрания; так как всегда находится кто-то, лучше информированный, чем остальные, ему рассказали почти обо всем, что произошло; вероятно, какой-нибудь стражник не удержал языка за зубами, и слухи расползлись по кварталу. Этот случай должен был бы сделать эту женщину более мудрой за счет первой, у нее точно так же имелся муж, как и у той; но либо он был менее ревнив, либо пример другой ее вовсе не тронул, она прождала меня добрых два часа, не двигаясь с места. Столь долгое ожидание не могло ей, однако, не наскучить, она была весьма далека от мысли, что это меня схватили вместе с Дамой; итак, она все еще верила, что с момента на момент я должен появиться. Это, тем не менее, было совершенно бессмысленно, поскольку я вот уже некоторое время находился в клетке; наконец, проведя там то время, о каком я сказал, не желая тратить его понапрасну и дальше, она удалилась в большой растерянности от того, что должна была думать обо мне; в самом деле, если с одной стороны она могла поверить, что я пренебрег свиданием из-за недостатка уважения к ней, или, может быть, потому как мне пришлась не по вкусу маска, о какой она меня предупредила, с другой стороны, она считала три сотни пистолей достаточно привлекательной чертой лица, чтобы заставить меня переступить через все остальное.

/После Сент-Антуана- Сент- Оноре./ Так как она не знала, во что и верить после того, как я с ней обошелся, она услышала в свете, что я был арестован вместе с Дамой. Это поначалу возбудило в ней ревность, не поддающуюся никакому выражению; она тут же уверилась, что не должна больше искать другого резона, по какому я пренебрег свиданием с ней; но когда дело прояснилось в результате моего допроса и допроса ее мнимой соперницы, беспокойства ее души улеглись; она рассудила, что была неправа, обвинив меня, и сочла себя тем более обязанной желать мне добра, что этот несчастный случай произошел со мной исключительно во имя любви к ней; итак, едва она узнала о моем выходе из тюрьмы, как написала мне вторую записку. Она была написана совершенно в том же стиле, что и первая, только место свидания было перенесено от ворот Сент-Антуан к воротам Сент-Оноре. Была в ней еще и та разница, что вместо объявленных мне в первый раз трех сотен пистолей она обещала мне четыре сотни на этот раз, как вознаграждение, писала она, за мое заточение по ее вине. Я нашел ее манеру написания записок наилучшей в мире, хотя кто-нибудь другой, для кого не содержалось бы в ней такой прибыли, может быть, нашел бы ее скорее бесстыдной, чем славно написанной.

Мы не заходили ни в какой дом за все послеобеденное время. Мы только и делали, что прогуливались в Булонском лесу, и так как я очень хотел увидеть ее лицо открытым, я настаивал на этом столь настойчиво, что просто не верил в возможность ее отказа; но она настолько владела своей душой, что какие бы мольбы я к ней ни обращал, все это было мне бесполезно; она мне отвечала, что не желала потерять моего уважения, а это неизбежно с ней приключится, если она будет достаточно глупа, чтобы предоставить мне то, о чем я ее просил; пока я ее не увижу, она была уверена в том, что я ее не покину ради другой, или, по меньшей мере, если я ее и покину, может быть, я совсем ничего не выиграю от замены; в самом деле, она знала, если природа и обделила ее с одной стороны, она же ее вознаградила с другой; она должна была придерживаться своего решения и не потерять за один момент по собственной ошибке все то, что может сохранить разумным поведением тогда, как будет длиться наша связь. Она хотела дать мне этим понять, что была уродлива, и не получит никакой выгоды, показавшись мне; я же, тем не менее, не хотел ничему этому верить, и не так уж был неправ. В той же манере мы возвратились в Париж, и когда она меня попросила о другом свидании, я сказал ей, что она может выбирать любое время и место, поскольку всегда найдет меня готовым оказать ей услугу. В следующий раз мы встретились подле Венсенна, и выслушав мои мольбы войти в какой-нибудь дом, а не оставаться все время в карете, как мы сделали в предыдущий раз, она меня спросила, нет ли у меня какого-нибудь на примете. Я ей ответил, что не имел ввиду какого-нибудь особенного; у меня нет привычек ветреника, но я полагаю, мы будем так же хорошо встречены повсюду, куда бы ни пошли, как если бы были там завсегдатаями; в пригороде Парижа каждый занимался ремеслом доставлять удовольствие своему ближнему; а потому мы можем остановиться у первой попавшейся двери, и ее перед нами распахнут настежь.

/Маскане должна падать./ Она рассмеялась мне в ответ и сказала вести ее, куда я сам пожелаю, поскольку она отдавалась под мое покровительство; так мы оказались в Монтрее, в доме с очень красивым садом. Я попросил ее о той же милости, о какой просил и при первой нашей встрече, то есть, сделать мое счастье полным, позволив мне увидеть ее. Она мне ответила, значит, я все еще хочу быть неисправимым, она же меня уже предупреждала, если во мне есть хоть капля уважения к ней, то это высушит во мне даже и эту каплю в тот же миг. Ее ответ вовсе меня не удовлетворил, я лишь еще больше стал на этом настаивать; тогда она мне сказала: поскольку я так