чтобы его не мучило беспокойство о будущем. Король не только овладел уже всем его достоянием, но еще и повелел объявить его виновным в оскорблении Величества; итак, он не видел больше для себя иной двери, чтобы выбраться из этого лабиринта, кроме той, какую искал Коннетабль де Бурбон после своего восстания. Это была странная крайность для Принца, кто стал восторгом всей Франции и ужасом всех ее врагов. Но так как не было больше средства отречься от самого себя после того, что натворил, он послал к Эрцгерцогу, дабы узнать у него, какую партию ему будет угодно принять в случае, когда он будет вынужден выехать из Королевства.

Эрцгерцог, рассчитывавший, что тот сможет намного дольше продержаться против Короля, был разозлен, увидев, насколько тот был готов пасть под его могуществом, так как, наконец, его просьба к нему об убежище была не чем иным, как признанием его слабости. Однако, каким бы сильным или каким бы слабым ни был этот Принц, для него было делом первейшей важности удержать его в своих интересах, потому он обещал ему все, чего тот хотел. Он призвал его, тем не менее, хорошенько держаться столько времени, сколько он сможет, зная, что тот в тысячу раз более способен наделать зла Франции, пока он там оставался, чем когда он из нее удалится. Принц, успокоенный с этой стороны, решил, следуя собственному мнению, не покидать партию, какую он видел бесповоротно ему обязанной. Это, впрочем, нелегко было осуществить с тем малым количеством людей, каким он обладал, да, вдобавок, оказавшись обремененным, каким он и был, ненавистью народа. Однако, так как не было ничего невозможного для Принца, кто с горсткой людей вынудил Париж, где насчитывалось до миллиона человек, взывать к милосердию, он пустился в кампанию, ни более, ни менее, как если бы у него имелась армия, сравнимая с армией Виконта де Тюренна.

/Принц оборачивается лицом в врагу./ Между тем, эта армия была сильнее его более, чем на восемь тысяч человек, что весьма ощутимо в день баталии; также и сам Генерал, против кого ему теперь предстояло сражаться, имел привычку говорить, что Бог обычно помогает крупным батальонам и крупным эскадронам. Но, наконец, уверившись, будто найдет в своей храбрости и в своих навыках источники сил, каких не имеют другие, Принц встал у моста Сен-Клу, по ту сторону реки. Виконт де Тюренн находился по эту сторону, и Принц де Конде намеревался посмеяться над ним, помешав ему довести дело до рукопашной при помощи этого моста. Он рассчитывал также, если увидит, как тот наводит какой-нибудь понтонный мост сверху или снизу от его позиции, тотчас перейти на эту сторону реки и так играть с ним, так сказать, в догонялки, пока тот другой не решится предпринять нападение прямо на его пост. Все это было бы достаточно трудно для Виконта де Тюренна, поскольку мост, оберегавший Принца, был из камня, и ему было невозможно его поджечь.

Виконт де Тюренн прекрасно разгадал его замысел, как только увидел, где тот расположился; он, разумеется, мог, если бы захотел, приказать части своей армии форсировать реку и атаковать того в голову и с тыла, но, испугавшись, если он ее разделит, как бы Принц сам не атаковал его, когда увидит его силы раздробленными, и как бы тот не нанес ему какого-нибудь поражения, он довольствовался пушечной пальбой по его войскам до тех пор, пока Маршал де Ферте, вызванный из Лотарингии, не прибудет на место; он вел с собой семь или восемь тысяч человек, и Виконт де Тюренн рассчитывал дать ему еще три или четыре тысячи своих, дабы они смогли атаковать того как с той, так и с другой стороны, предварительно зажав его между ними двумя. К тому же, дабы этот Маршал еще более поторапливался, к нему был отправлен Гонец с приказом маршировать и днем, и ночью. Виконт де Тюренн тем временем отошел от позиции Принца, чтобы нисколько не утомлять свои войска, он хотел их видеть совершенно свежими в день битвы. Он не особенно удалился, тем не менее, и знал, что с тем происходит, и всегда был готов обрушиться на него, когда придет время.

/Накануне Баталии./ Маршал имел приказ скрывать свой марш, насколько возможно, поскольку Кардинал надеялся, если ему удастся утаить его от Принца, это станет для того роковым сюрпризом. Маршал весьма недурно справился со своей задачей, и его авангард прибыл к Сен-Дени, а Принц де Конде еще ничего о нем не слышал. Но Мадемуазель подала ему весть через специального человека, нашедшего средство к нему пробраться, несмотря на стражников, расставленных Виконтом де Тюренном на подъездных путях к Парижу; едва он получил эту новость и ту, что Маршал приступил к работам по наведению моста в той стороне, как он уже знал, какое должен принять решение в столь грозной ситуации. Другой бы там, может быть, совсем растерялся. Опасность, в какой он оказался, была слишком ясна для него; Кардинал даже настолько уверовал, будто тот никогда не сможет ее избежать, что посоветовал Королю подняться в седло и быть свидетелем его разгрома. Он и сам уселся на коня, дабы не лишать себя удовольствия увидеть гибель самого главного из своих врагов в собственном присутствии. Это удовольствие было слишком велико для Итальянца, чтобы он захотел себя им обделить, но, хотя по его расчетам того должны были разбить в самом скором времени, совсем на иной исход претендовал Принц де Конде. Так как в его обычаи входило быть более холодным и осмотрительным в опасности, чем другой мог бы быть при большой удаче, он спокойно занялся тем, что должен был сделать, дабы обмануть ожидания своего врага; итак, когда он увидел часть армии Маршала, уже перебравшейся через реку, а другую в полной готовности за ней последовать, он сам перешел на эту сторону. Виконт де Тюренн, наблюдавший за ним, в то же время двинулся за ним по пятам и настиг его прежде, чем тот смог получить новости из Парижа. Он послал туда человека сказать Герцогу д'Орлеану, что он в большой опасности, если только этот город снова не окажет ему знаки своей доброй воли — он просил, если город не пожелает встать на его сторону, пусть он, по меньшей мере, даст укрытие для его возимого имущества, дабы оно не было разграблено той толпой, с какой он через один момент будет иметь дело.